[вернуться к содержанию сайта]
Вольту вдохновляли совсем свежие латинские поэмы хорвата Стойковича (1714–1800) о Декарте (1744) и Ньютоне (“Стая”, 1755), причём на второе произведение посчитал нужным сразу откликнуться латинскими же комментариями сам Боскович (1711–1787).
Этот физик ещё застал в живых Ньютона (1643–1727), понял и начал пропагандировать учение о тяготении одним из первых. Какой парадокс! Мир услышал о великом Ньютоне из уст непримиримых антагонистов – отъявленного вольнодумца Вольтера и ревностного католика Босковича. Поистине в чём-то крайности сходятся.
Босковичу было что сказать о природе, но религиозная нетерпимость как его, так и его противников стала причиной недоиспользования талантов великого славянина.
Платить по религиозно-моральным векселям иезуиты станут позже, а пока, в 1760 году, преподававшего поблизости от Вольты Босковича осеняла научно-теологическая слава, а под влиянием внешних потоков информации и внутренних мотивов Вольте до зарезу требовалось узнать о Ньютоне абсолютно всё, в чём и помогала историческая книга Босковича. Сведений о великом британце было ещё немного, ибо звезда Ньютона ярко возгорится на научном небосклоне лет через 10–20, однако Вольта полусознательно-полуинтуитивно чувствовал, что напал на верный след. Потому что между тяготением и электричеством юному комовцу вдруг привиделось много общего. Эту жилу Вольта и бросился раскапывать.
До чего все же удивительна жизнь! Вот прозвучали имена Босковича, Лагранжа, Кондорсе, Фридриха – и все они чуть позже встретятся с Вольтой лицом к лицу, будут говорить с ним, обмениваться бумагами и письмами. Кто ж мог в семье Вольта мечтать о подобных встречах заранее?
Ранние приключения электричества.
В XX веке электромагнетизм девятым валом обрушится на естествознание, технику и медицину, а в годы Вольты эта наука ещё лежала в пелёнках. В истории электричества только начинался всего лишь третий этап развития.Начало этапа первого, созерцательного, можно отнести к VI веку до н. э., когда легендарный купец Фалес (624–547) узнал, что к янтарному веретену пряхи льнут соломинки и пылинки. Столь осмысленное притяжение явно вызывалось чем-то из янтаря исходящим, что было естественно назвать душой. Строго говоря, вряд ли первым европейским электриком следует считать именно Фалеса, ибо он всего лишь выполнил функции “живого архива”, передатчика знаний от предков к потомкам.
“Всё полно демонов, – вещал Фалес, – надо всем царит необходимость”, и вот железо потянулось к магниту водяными истечениями. Да, согласился Гилберт (1600), да, подтвердил Гегель (1800 г.: “Понятие души у Фалеса более приемлемо, чем сила, ибо сила как бы со стороны, а душа есть движение себя, одно и то же вместе с материей”).
Живым мостиком связал Фалес знания древних с новой наукой, и немного добавили потомки к древним кладам. Лишь через три века Теофраст приписал “янтарную душу” ещё одному камню, линкуриону, и на этом первый этап учения об электричестве завершился.
Собственно, самого слова “электричество” ещё не знали. Янтарь казался каменной разновидностью магнетита, довольно редкого минерала. По Аристотелю, Фалес говорил, что “магнетит имеет душу, ибо притягивает железо”. Александр Афродисийский пояснял: “Эмпедокл говорит, что железо стремится к магниту вследствие истечений от них обоих…”, а Платон как бы устами Сократа учил Иону распознавать “божественную силу… как в том камне, который Эврипид назвал магнезийским, а большинство называет гераклейским”.
Вот и янтарь награждался душой магнитоподобной. Древние знали, что угорь может поразить солдата через копьё, опущенное в воду (Плиний), что этот удар лечит от подагры (Диоскорид, Скрибоний), но никому и в голову не приходило, что янтарь и угорь порождают одно и то же. Электричество испокон веку жило рядом с человеком, сам человек и весь мир были полны электричеством, но кто ж мог знать об этом? Хвалёные огненные стрелы Зевса – молнии, полыхающие на мачтах кораблей и пиках солдат огни святого Эльма, лучи света, да и всё магнитное – всего лишь электричество, хотя и проявляющее себя в разных формах.
На первом этапе познания электричества оно ещё покоилось в магнитном лоне, но вот полусонная регистрация случайно увиденного сменилась целенаправленной охотой. Электричество проклюнулось из недр магнитных, и родам помогал врач Гильберт, фигура легендарная, современник Галилея и Бэкона. Этап Фалеса уступил место этапу Гильберта, начавшемуся за два века до Вольты с некоего Фракасторо, поэта и философа. В своей книге “О симпатии и антипатии вещей” итальянский монах описал придуманный им приборчик – компас, но не с железной, а с серебряной стрелкой, которая неизменно поворачивалась к натёртому янтарю, причём любым концом, бывшим к камню поближе.
С огромным успехом применил Фракасторов “почти компас” к “почти магнитным камням” Гильберт, медик английской королевы, ибо янтарные свойства обнаружились ещё у десятков веществ, таких, как алмаз, берилл, сургуч, сапфир, стекло и сера, но жемчуг, мрамор, кость, металлы, как их ни три и как ни нагревай, не удалось наполнить силой притяжения.
Но дело даже не в раздутии списка. Янтарь был странным, но подобием магнита, теперь он стал главой у новых тел, которым дал особое название. По-гречески янтарь зовётся “электрон”, и тот же Гильберт отыскал четыре различия между магнитами и “электронами”.
Но вот и парадокс истории: Фалес и Гильберт достигли столь многого, что становление ими электрических наук затмилось прочим. Их электрическое новаторство словно утонуло в волнах более эффектных открытий. Ведь Гильберт основал науку о магнетизме Земли, серьёзно продвинул вперёд знания о тяжести и огне. Оп намагнитил железный шар, и тот вёл себя как глобус, как магнитная планета. Разве не гениально подобие маленькой и гигантской сфер, реализованное на практике?
…Электрический этап Гильберта продолжался ещё чуть больше века, и его участниками стали Кабео, Доджби, Герике, Бойль, Ньютон и его лаборант Хоксби. Они освоили метод Гильберта, узнали чуть больше, осмыслили кое-какие частности. Но что же нового внесли в науку эти люди? Электрическое действие передаётся не только через воздух, но и пустоту (Бойль). Электризация не утяжеляет тела (Доджби). Трение стекла о ладонь “создаёт электрический пар, который, выскакивая из стекла, ударяет о палец столь сильно, что чувствуется удар” (Ньютон). Из заряженных тел выходят истечения (Хоксби).
Вот тут-то, на богатом опытном фундаменте, и начался третий этап познания электричества, когда электростатика (учение о неподвижных зарядах и их действиях) в основном завершилась, на что ушёл ещё один век. Как раз в это время родился Вольта, волею судьбы узнавший главных участников этого спектакля и сам активно присоединившийся к поискам электрических феноменов. Тогда 15-летний подросток ещё не мог знать, что через сорок лет завершится третий этап электрических наук, причём последний могучий аккорд, заодно открывающий новый путь в будущее, извлечёт он сам.
К тому времени знания об электричестве настолько возросли, что можно было специализироваться во многих направлениях. Англичанин Грей, например, научился передавать электричество по бечёвкам и металлическим нитям, изолируя их от опор шёлком или волосом. Потом прославился француз Дюфе. Он всё делал блестяще: до своей кончины в возрасте 41 года он успел позаведовать Ботаническим садом академии, который перешёл к Бюффону в образцовом состоянии. Дюфе опроверг опытами убеждения многих, что электризация предмета зависит от его цвета. По примеру Грея он научился так электризовать людей, что из одежды сыпались искры, волосы вставали дыбом, а из пальца, приближаемого к носу, выскакивал столь мощный разряд, что присутствовавший при опыте аббат Нолле не на шутку перепугался. У Дюфе дети сидели на качелях и сыпали зёрна голубям, а вместе с ними из рук лился искрящийся поток электричества. Даже Бозе, сам очарованный электрическими опытами, разразился упреком-двустишием: “Разрешено ль тебе, безумец, рисковать и с электричеством людей связать?”
Вечную славу Дюфе принесло открытие двух родов электричества – “стеклянного” и “смоляного”. И до того о них знали, но впервые во всей своей обнажённости прозвучала простая истина: разнородные заряды притягиваются, однородные – отталкиваются. В нехитром этом факте кроются поразительные сюрпризы: “смоляной” заряд отгоняет такой же, стало быть, от одного к другому передаётся импульс, точь-в-точь как с брошенным камнем. Зато “стеклянный” заряд не оттолкнётся от “смоляного”, а притянется к нему! Камни-то из “смоляного” продолжают лететь, но теперь они уже не бьют, а притягивают? Множество чудес, на осознание которых понадобилось немало времени, завещал потомкам Дюфе.
Ещё одно незаурядное свойство электричества Дюфе повторно открыл после Герике. К заряженному предмету нейтральные тела льнут, но, коснувшись, отлетают прочь. Сегодня мы объясняем явление двумя процессами: внутри тела заряды разделяются так, чтобы одноимённые с предметом были подальше, а после касания предмет делится с телом своим зарядом. Во времена Вольты эти простые механизмы ещё не были известны, их ещё предстояло выяснить.
В те годы новые электрические сведения осмысливались, появлялись новые термины и новые инструменты. На смену стеклянным шарам пришли палочки, за ними диски, а натирали их уже не тканью, а кожаными подушечками. В университетах, дворцах и балаганах появился мощный конденсатор, изобретённый “на ощупь”, без какого-либо понимания сути дела, и Нолле назвал его лейденской банкой по месту изобретения (впрочем, сначала банку, запасавшую электричество, придумали в Берлине).
В итальянских гостиных вошёл в моду пикантный номер “дамы и чичисбеи”. В полумраке появляется “ночная дива”, она движется вдоль стены, волосы и платье чуть светятся, ибо она касается рукой провода. Вот появляется матрос-турок в шароварах и феске, он тоже светится ожиданием, однако его провод заряжен другим электричеством. Вот пара сблизилась, их одежды с хлопаньем рвутся друг к другу, разряд, и сценка гаснет под ахи зрителей.
Тогда же сам собой родился миф о чудо-лечении. Изобретатели лейденской банки Клейст и Мушунбрек первыми испытали удары зарядов, первый не захотел повторить ощущение даже за персидский престол, второй согласился страдать ради науки, а Нолле – тот даже попробовал убивать зарядами птичек. Поскольку в малых дозах и яд лечебен, за лейденские банки взялись медики. В 1744 году уже знакомый нам Кратценштейн из Галле разрядом излечил паралич пальца, потом Жильбер вдохнул жизнь в руку столяра, онемевшую от удара молотка. Публика застонала от ожиданий, все хотели бессмертия, на худой конец продления жизни.
Электрический бум пьянил, мир окрасился яркими красками и наполнился мажорными звуками. Вольта хотел, но не мог заняться всем сразу, однако про электротерапию он вскоре вспомнит, пытаясь замерить силу электрических ударов не телом, а неодушевлёнными предметами. Впрочем, кроме научных бурь, век просвещения добавлял вихри общежитейские. Свободомыслие, прожекты, либертинаж – в молодости так кружится голова.
Загромыхали громы (то электрические, то политические) в заокеанской английской колонии, когда сначала Франклин потряс мир изобретением громоотвода, а потом колонисты вмешались в высшие материи, оспаривая божественное право короля стричь своих овец. Америка была так далеко, что смелые поселенцы возмутились запретами на производство железа, потом тканей и, наконец, на переселение на пустующие западные территории.
Эти волнения доходили до Комо слабыми газетными отголосками, а чуткий Вольта внимал им, хотя хорошо устроенная, прочная, но не очень богатая жизнь семьи текла своим чередом. К 18 годам юноша уже поучился в гимназии, что чувствовалось окружающими по высокой компетенции, манере говорить, изящному слогу и работоспособности, сменявшейся задумчивостью. Одним из плодов стала латинская рукопись с длинным названием “Трактат о чрезвычайно бурных ураганах, ночном мраке, светящихся кончиках алебард – Случай, записанный автором “Прекрасного африканца”.
Юноша решился посвятить поэму знаменитости Парижа, аббату Нолле, доверенному лицу самого короля, великому демонстратору публичных электрических опытов, о которых говорила вся Европа: то содрогание разрядом цепи из 180 монахов, то убиение воробьёв, то фейерверк искр из причёсок и кринолинов придворных дам. Посылая поэму, Вольта приложил к ней свои рассуждения о лейденских банках, о необходимости разгадки свойств ещё таинственной мерцающей электрической субстанции. “Что касается поэмы, – продолжал юноша своё письмо, – мне хотелось бы дополнить её фактами из бумаг Цезаря и Тита Ливия, ибо они наблюдали свечения огней святого Эльма, про электрическую природу которых стало известно совсем недавно. Мне бы хотелось прочитать что-то новое об электрической основе разных небесных явлений, а кроме того, у меня есть некоторые соображения о сущности Смерти”.
Трудно представить себе вельможу, который принял бы всерьёз строки, продиктованные экзальтацией и свидетельствующие о намерениях, но не результатах. Вот почему пролетели четыре года, и Вольта ещё писал в Париж через туринца-физика Беккариа, но хроники донесли до нас только письмо от Нолле, датированное уже 18 сентября 1767 года. “Будьте для меня, – писал парижанин, – пересылочной базой для книг на почтовом пути между Францией и Италией. На этот раз о том, что такое Смерть, не будем. На подобные темы не повредит поболтать потом, когда дела пойдут похуже. Пока же, слава богу, я ещё здоров и совсем не дряхл, хотя и не так молод, как хотелось бы. Про Аврору, то есть утреннюю зарю, неплохо написал месье Раймонди, и притом достаточно сжато, чего Вы и желаете”.
Эту книгу Вольта постарался достать, а заодно брошюру Мерана об истории изучения и физике северных сияний (Париж, 1733), где причиной явления называлось проникновение солнечной атмосферы в среды, окружающие земной шар. Того же мнения о северном сиянии, хвостах комет и зодиакальном свете держался Эйлер в трудах Берлинской академии (1746), но кое-кто из учёных уже начал догадываться о связи сияний с магнетизмом Земли.
Но пока следовало довести до конца переписку с Нолле, и Вольта решил открыть сокровенное: о возможной связи электричества и гравитации. Юноша ещё не мог знать, что даже по форме законы Ньютона и Кулона тождественны, но он чувствовал, надеялся, предвидел и угадал: “Многого я еще недоделал, – писал Вольта о тождестве казавшихся разными явлений, – мне надо бы подумать про магниты”. Циничный аббат отозвался. “Хорошо, любопытно, – одобрил он соображения мальчика, – но могут быть трудности с описанием явлений. Рекомендую работать и желаю успеха”.
Намерения Вольты не удались, но насколько ж они смелы. Ведь гравитационное притяжение двух электронов в той же мере слабее их электрического расталкивания, как песчинка легче тысячи Солнц! Поистине Вольта безошибочно повернулся лицом к Главной Силе природы, руководствуясь лишь здоровой интуицией: магнитные силы, работающие в электрических моторах сегодня, много меньше электрических…
…Конечно, чуткое подсознание Вольты уж взвесило, что почём, и, быть может, уже продиктовало ему тот слабый заискивающий звук, который вкрадётся в гордый, уверенный тон его письма. “Я позволю себе сослаться, – писал Вольта аббату, – на опубликованные Вами работы, из которых следует поразительное заключение: причины и феномены электризации тел логически проистекают из закона тяготения Ньютона. По этой причине, что естественно, изучение электрических явлений весьма затруднено. И всё же, как я заметил, другие физики уже пытаются идти по пути этой аналогии, и тем самым они в состоянии обратить на свою пользу те идеи, которые заслуженно составляют вашу славу и честь”.
Вольта уже мысленно вписался в научный поток, он жил наукой и её страстями, он жаждал думать и познавать ещё неведомое. Нет, ни в какие драки ему ввязываться не с руки, он будет сотрудничать со всяким, кто идёт в ту же сторону, ибо “Nam sine doctrina vita est quasi mortis imago” (“Без науки жизнь смерти подобна”). И всё же отчего Вольта выбрал именно этот путь, а не другой? Ведь в юности так много светляков, что истину они туманят ложным светом…
Вечный родник электричества.
В мире кипела жизнь, ключом били страсти. Наконец-то грянула новая, тоже на семь лет, война, на этот раз за независимость североамериканских колоний Англии. Американцы осмелели, в проекте конституции даже Ирландию включили в свой состав, а Франция, двадцать лет ждавшая реванша, поддержала бунтовщиков.А ценители прекрасного щебетали о Давиде, восходящей звезде живописи. Он только что приехал в Италию – ученик изысканного Буше, брат которого ведает королевским имуществом, а у того друг маркиз де Мариньи, а у того жена держит прославленный салон, куда частенько ездила сама мадам де Помпадур, а сам Давид уже получил премию своей академии за “Бой Марса с Венерой”, ещё написал “Смерть Сенеки”, а за “Антиоха, сына Селевка” послан на стажировку к ним в Италию. Здесь все, кто был в Париже, хвалят портрет герцогини Полиньяк его кисти, а она подруга новой королевы Марии-Антуанетты, а сестра Мария-Каролина как раз замужем за неаполитанским королём Фердинандом IV, к нему на охоту пригласили Давида, он написал чудесный пейзаж с графом Потоцким, гарцующим на могучем скакуне.
Люди серьёзные говорили о победителе турок русском генерале Кутузове, которому в бою пуля вышибла левый глаз, что не помешало ему посетить Англию, Францию, Голландию. Теперь он у нас в Италии, а потом поедет в Берлин, Лейден и Вену с щекотливыми дипломатическими поручениями. Людей науки взволновала иная новость: запрет на вечные двигатели. Парижские академики только что обнародовали свой отказ даже думать про подобные химеры, так что нетерпимость учёных оказалась ничуть не меньше нетерпимости инквизиторов, разговор окончен, осталось только сжигать ослушников, разве мир не есть самый настоящий вечный механизм? О поразительной новости так и этак судачили и в салонах, и в тратториях.
Как бы в противовес прибыла из Англии хорошая весть из области механики. У мрачного торговца свечами в Глазго работал сын плотника, Джемс Уатт. Поначалу он чинил спинеты и клавикорды, потом ушёл в университет ремонтировать физические приборы и машины. Этого самого Уатта обуяла мечта заполнить фабрики железными рабочими, которых можно кормить дешёвым углем. И точно, ремонтируя паровую машинку давней системы Ньюкомена, механик улучшил её, заставив отработанный пар конденсироваться не в рабочем цилиндре, а вне его и отбирая силу со штока не при одном, а двух ходах туда-сюда. Ради прибылей Уатта взялся финансировать врач Ребук, но испугался неудач и продал свою долю Болтону, а у того дело пошло: наконец-то с хорошо выточенным цилиндром и пригнанным поршнем паровик неплохо заработал.
Самым важным для Вольты событием 1775 года оказалось создание электрофора. Положение молодого регента было неустойчивым, до зарезу надо было прославиться чем-то вещественным, на бумажных прожектах долго не продержишься. Ещё 3 июня Вольта вымученно писал Ландриани, чем различаются негодный и неполезный воздухи (через год речь пойдёт об отличиях годного и полезного), а 12-го числа к Пристли ушли бумаги, оказавшиеся историческими. “Я изобрёл electroforo perpetuo, вечный электроносец”, – гордо писал Вольта, словно подняв эстафету поруганного вечного двигателя в пику зазнавшимся парижским академикам.
Что ж такое электрофор? Железное блюдечко, на нём смоляная пластинка, сверху вторая лепёшка из железа с деревянной ручкой и в придачу маленькая лейденская баночка – пузырёк, обложенный фольгой, и с проволочкой, торчащей через пробку. О чём же писал Вольта, тянувшийся к знаменитостям, как бабочка к свету? Он с восторгом обнаружил аналогию между вечными двигателями, механическим и электрическим. Надо всего лишь похлестать кошачьей шкуркой смоляной диск (это раз), затем наложить на отрицательно наэлектризованную смолу металлический диск (это два). Металлический диск наэлектризуется по влиянию – “плюс” у смолы, “минус” с другой стороны, теперь касаемся пальцем и уводим минус в землю (это три), и затем поднимаем железный кружок за изоляционную ручку и снимаем с него электрический остаток, то есть плюсы (это четыре). Полученные заряды можно использовать в своих целях: извлечь искру в темноте, переправить в лейденскую банку.
До сих пор по той же четырёхзвенной технологии работают многие электростатические машины – от школьных приборов до индустриальных гигантов. Вольта прекрасно понимал фундаментальность сделанного, уж он-то отчётливо сознавал, насколько прост, а потому жизнен предложенный им метод электризации. Повторяя ту же процедуру несчётное число раз, можно было питать электричеством любого желающего.
Узнав про “электроносец”, Пристли взволновался. “Электрический флюид присутствует и действует везде, он играет главную роль в грандиознейших и интереснейших сценах природы”, – писал он, выспрашивая детали опыта и срочно строя такой же приборчик. И тому были основания: методика Вольты живёт уж два века и будет жить всегда, однако, увы, до сих пор электротехники не хотят понять, что поток электричества даже из одного электрона безумно велик, оттого и неиссякаемы электрические потоки, исторгаемые наэлектризованными телами. Акцент проблемы переместился совсем в другую сторону: из слабенького электричества не может вытекать столько сил, заявили одни, никаких вечных источников нет и быть не может, заявили другие, ещё не остывшие от закрытия perpetuum mobile. Конечно, в электрофоре Вольты всю необходимую работу выполняет рука, но за этой прагматической сентенцией упустили из виду безграничность электрических резервуаров. За электрофорной дверцей обнажились бездонные закрома электричества, откуда неистово хлещет чудесная субстанция, однако, будто страшась заглянуть в бесконечные внутренние дали материи, учёные сделали вид, что деловито подсчитывают свои трудозатраты.
Слов нет, нелегко относить кувшин от родника, но ещё важнее использовать всю энергию потока. С водой и ветром справились мельницы, но и в XX веке электричество ещё не считается источником энергии!
Вольта лучше, чем кто-либо другой, понимал, что обнажились зияющие электрические недра, но в силах ли был он переучивать всех, бороться за просвещение всего научного мира? Он сказал, а его и слушать не хотели. И Вольта мудро совладал с зудом поучений, не желая превращать себя в жертву своих научных амбиций. “Вам всего лишь нужен хороший источник электричества? – спросил он. – Так вот он, берите”. И все взяли, электрофор оказался нужен всем!
Если хочешь известности, надо рекламировать свои находки, а потому 13 июня ушло письмо к Кампи с описанием электрофора и метода работы с ним, потом ту же информацию получили Барлетти и Коупер. А в Париже между тем Бомарше выпустил в свет “Севильского цирюльника”. Есть там и такой диалог: “Розина: Всегда браните вы наш бедный век… Бартоло: Прошу простить за дерзость. Но что он дал нам, чтоб хвалить его? Лишь глупости всякого рода: свободу мыслить, тяготенье, электричество, веротерпимость, хину, “Энциклопедию” и театральные драмы?” Ах вы мотыльки, думал Вольта, живёте на краю электрических пропастей, и до того вам хорошо, что даже не замечаете, хоть из любопытства взгляните за дверь – электрофор!
Самое, пожалуй, сильное впечатление из женевцев произвёл на Вольту Жорж-Луи Саж. “Мои родители из Франции, – рассказывал 63-летний профессор математики. – Читали “Жиль Блаза”? Это мой отец написал, он тяготел к сатире, высмеивал чуть ли не всех. А я в Женеве родился, здесь преподаю. Во Франции пользуются признанием курсы и карты по минералогии, но это труды однофамильца”.
Вольта вспомнил, как женевец бранил Бюффона за слишком смелые обобщения. К взаимному удовольствию гостя и хозяина, у них нашлись общие интересы: оба восхищались Ньютоном. Вольта в своё время пытался объяснить электрические явления теорией гравитации, а Саж публично декларировал, что “закон всемирного тяготения составляет величайшую славу сильнейшего из когда-либо живших гениев”. Кроме того, ещё в 1774 году Саж предлагал сигнализацию с передачей электричества по 25 проводам и расхождением на приёмном конце линии бузиновых шариков, а Вольта рассказал про свой, ещё более ранний проект. Наконец оказалось, что обоим близок Бошкович: Саж сам работал в том же направлении, а Вольта на память прочитал несколько строф из своей юношеской латинской поэмы, навеянной произведениями не понятого многими атомиста!
Позже Вольта так описал в дневнике суть тогдашней беседы: “Саж отмечает юбилей создания своей большой системы природы, механики и гравитации, где изумительно разъяснены многие физические вопросы, в том числе упругость твёрдых тел и жидкостей, способы её расширения и фиксации объёма, и всё это с учётом слабого химизма, то есть все главные природные явления. Основой всех взаимодействий являются летящие атомы, которые весомы, но очень малы, движутся с огромными скоростями и толкают молекулы, формы которых для разных тел совершенно отличны. Эти взгляды разработаны им чрезвычайно детально, система проста, практически закончена, но мало известна в публикациях. Потому студентам курс читается очень подробно, там все новые физические открытия, они дополнены гипотезами, и всё это вдруг сливается в единую систему.
У Сажа хороший ум, его даже можно назвать гением в общей физике. Он подарил мне большую меморию о причинах химического сродства, удостоенную премии Академии Древностей, и там изложены главные принципы его учения. А ещё он презентовал мне другую работу под названием “Ньютонизированный Лукреций”.
Нам женевец более известен под именем Лесажа 1. Несомненно, мужественный и талантливый учёный попытался перекинуть исторический мостик между Ньютоном и его древними предшественниками Левкиппом, Демокритом, Эпикуром и Лукрецием Каром. Если бы первым атомистам дать хоть каплю сегодняшних сведений по геометрии и космографии, рассуждал Лесаж, они без особого труда открыли бы закон всемирного тяготения! Этот закон, считал он, совершенно естествен и следует из тех наглядных представлений, которые всем давно известпы и которые начали оживать в XVIII веке трудами Гасенди и Бойля.
Лесаж рассуждал так: пусть Вселенную пронизывают хаотические потоки частиц, демокритовских “атомов”: они бьются о встречающиеся тела, равномерно их обжимая со всех сторон, а между двумя близкими телами (например, Землёй и Луной) атомов меньше, отчего тела будто тяготеют друг к другу. Легко и просто Лесаж рассчитал силу сближения, совпавшую с законом Ньютона; гравитационная постоянная получилась принудительно из более общих представлений (скорость и плотность атомов в пространстве) .
Героическую попытку Лесажа современники встретили холодно, этот скепсис сохранился до наших дней. Кому нужно наглядное обоснование закона, если и без того он успешно подтверждается на практике? – спрашивали снобы от науки. Притом подобная наглядность совершенно произвольна, откуда Лесаж взял хаотические потоки атомов? Пусть скажет, откуда и куда они летят! Помилуйте, молил Лесаж, это ж исходная гипотеза, она разумна и естественна. И если она справедлива, то и того довольно с неё, разгадают же загадку после нас уже другие. Нет, упрямились властные оппоненты, голые умозрения опасны и даже морально вредны, ибо фантазии отвлекают учёных от кропотливого добывания точных, объективных, реально существующих фактов. Учёный ползёт по Природе, а не парит над ней!
Мир Лесажа нереален, говорили они, в нём все тела в итоге замрут, ибо навстречу ходу частички бьют сильнее, чем в “спину”. Возможно, отвечал физик, не потому ль миры сгрудились в космосе? Но зато “Солнце, вертясь, гонит стадо планет по орбитам. Встанет оно, и планеты замрут неподвижно, чтобы упасть на своё золотое светило”. Помните? Нет, Вольта не помнил.
К доводам поруганного Лесажа можно бы добавить ещё один, возможно решающий. Волею судьбы, а точнее, своего разума, Лесаж оказался в стане атомистов, для которых мир стоит на трёх китах: телах, пустоте и частичках, в этой пустоте мчащихся. В этом лагере немало славных бойцов, но армия противников всё же сильнее. Альтернативная исходная картина выглядит так: мир якобы заполнен средой, в которой тела плавают, колышут этот “бульон” и колебаниями свидетельствуют о себе.
Книга Лесажа вышла в 1784 году и была буквально блокирована двумя работами Канта на ту же тему, вышедшими в 1781 и 1786 годах. В “Критике чистого разума” и в “Метафизических основах естествознания” кенигсбергский философ весьма общими словами нарисовал свою динамическую систему. Принципы выше материи, мысль первичнее тела, а потому, по Канту, мир наделялся движением вообще, “форономией”, а говорить о пульсациях или вращениях частичек, как когда-то делали Декарт и Ломоносов, означает вульгаризм, не надо конкретности. Если на тело действует сила, это уже динамика, для философов низменная, а если взаимодействуют тела, название тому механика, что для людей мастеровых, у которых разум спит, но руки работают.
11 сентября остановились в Женеве, где пробыли с неделю. Два часа общались с Сенебье: “Уж под 60, но какой здравый ум”, — старательно записывал путевые впечатления сорокалетний Бруньятелли.
В Женеве поработали на славу. Старший Делярив с учениками помог провести “Опыты по химическому и физическому исследованию явлений, полученных с помощью аппарата Вольты”, под таким названием и полетела рукопись коллективной статьи в Бруньяуеллевы “Анналы химии”. День провели у Делюка-сына, в другой общались с Колладоном, Прево, Озье, Сенебье и Соссюром-младшим, потом ходили по учебным кабинетам Поля, Ваше, 16-го провели вечер с Сенебье, Д'Эймаром, Неппером и его дочкой Жерменой, то есть теперь мадам де Сталь. “До чего ж одухотворенная ясенщина, — строчил Бруньятелли, — говорунья, красноречива, театралка! Она уже написала элогию про Руссо, многие эссе о политике, романов три тома”.
Почти день удалось провести с Сажем, математиком и философом. До восьмидесяти ему оставалось три года, но он детально помнил про старую встречу, снова говорил о первоначалах, о Вселенной с летящей пудрой микрочастичек, ударами вызывающих многие действия: химические, тяготительные и электрические тоже. Вольта немел, словно растворяясь в бездонной черноте рисуемого Сажем космоса, и, чувствуя себя виноватым за непризнание мудреца мельтешащими современниками, рассказывал о своих безделушках .и про однофамильца хозяина Бальтазара Сажа, парижского химика и минералога. Знаю-знаю, кивал старец.
В физике тоже гремела революция. Электричество могло светить, нагревать, порождать новые вещества. В июле Делярив демонстрировал вольтову дугу, женевец намного опоздал по сравнению с неизвестным русским и даже Дэви, но Париж всё равно восторгался. В Дании Эрстед заметил, что магнитная стрелка становится поперёк провода с током, Араго в Париже обсыпал провод железными опилками, они кольцами окружили ток.
Потом Прехтль называл магнетизм и химизм детьми электрицизма, мюнхенцы во главе с Шеллингом долго рассуждали о том же. Впрочем, даже Монж замечал, как столб намагничивал швейные иглы, Альдини писал об этом в “Трактате о гальванизме” в 1804 году.
Вот новое сообщение из Парижа, Араго утверждал, что как обычное, так и “вольтаическое” электричество намагничивало железо одинаково. Тождественно, поправил буквоед Деламбр, учёный секретарь Института. Этот Араго подпал под гипноз Вольты, он благоговел перед могучими силами высвобождаемого из мрака электричества и уже стариком выскажет свой юношеский восторг словами, отдающими должное Вольте: “Этот столб из разнородных металлов, разделённых небольшим количеством жидкости, составляет снаряд, чудеснее которого человек никогда не изобретал, не исключая даже телескопа и паровой машины”.
Интересно всё же быть стариком, новые и старые факты не просто сыпались в кучу, оставаясь одинокими крупинками, но срастались по родству, группировались в рисунки, тоненькими стебельками струились из общего комля! Вот, к примеру, Ампер. Когда Вольта был в Лионе, он мог познакомиться там с учителем физики в школе Бурже, старому и молодому было бы о чём переговорить, семьи у них были клерикальные, связанные с иезуитами. Впрочем, Ампер имел причины не любить всё, порождённое революцией, в том числе и Наполеона: в годы террора он потерял отца, который был судьёй у мятежников-роялистов. В тринадцатом году Ампер заменил в Институте умершего Лагранжа – честь высокая, а сейчас он отзывался о Вольте прекрасно: “Доказательство тождества гальванизма и электричества, данное Вольтой, сопровождалось изобретением элемента, а затем последовали все открытия, которым положил начало этот электрический прибор”. Или: “Имеется несомненное действие между двумя металлами, Вольта доказал это наиболее полным образом”. Что ж, лионец не путал следствия с причинами.
А вот ещё: “В истории наук имеются эпохи, отмеченные плодотворными открытиями, влекущими за собой множество других. Такой была эпоха в конце прошлого века, когда Вольта изобрёл прибор, который справедливая признательность учёного мира посвятила автору, присвоив название вольтова столба”. Вот парадокс, этот Ампер ненавидел Бонапарта, но объективно шёл за экс-императором в высоком признании Вольтова источника тока!
Внешне Вольта не реагировал на токовый магнитный бум: устал, пугали невероятные возможности новой физики. Впрочем, кого же не обескураживали странные магнитные вихри вокруг проводов? Вдоль или поперёк тока – это было бы естественно, но вокруг? Трезво мыслящий Ампер и тут нашёл гениально простой выход: магнит был всего лишь токовой петлей, так что о “магнетизме” следовало забыть раз и навсегда.
Не магнит становился поперёк тока, а петля одного тока ложилась в плоскости тока другого! Увы, большинством голосов физики всё же впустили в свой дом гипотезу Эрстеда, спровоцированную туманными воззрениями иенского философа Шеллинга. Природа едина, учил тот, а потому разные её проявления суть тождество. Абсолют Шеллинга, шутил Гегель, походит на сумрак, в котором все кошки серы, но с помощью Эрстеда физика всё же споткнулась на ступеньке, ведущей от электричества неподвижного к движущемуся. То было простым и логичным, в этом появились магнитные странности; многие почувствовали коварный подвох, но никто так и не смог назвать причиной семантическую ошибку.
Дата установки: 02.01.2011
Последнее обновление: 03.02.2011
[вернуться к содержанию сайта]
