[вернуться к содержанию сайта]
Первого сентября 1952 года двенадцать советских учёных-астрономов прибыли в вечный город Рим, чтобы принять участие в международном астрономическом съезде.
Съезд должен был открыться через несколько дней.
Учёные с интересом осматривали Рим. Рим – это контрасты на каждом шагу. Город цезарей, Форума, Колизея вкраплён в обычные современные деловые кварталы с высокими геометрическими коробками домов и узкими щелями улиц между ними. Над ним изрядно потрудились бездарные короли и папы; на него легла мрачная тень Муссолини.
В Риме есть красивые уголки. На маленьких живописных площадях, украшенных фонтанами, вода то ниспадает каскадами со стены, то стремительно, блестящей иглой, взлетает вверх, то перекрещивается в сложном рисунке струй. “Музыка вод – музыка Рима”, – писал П. Павленко.
Вечером вокруг этих фонтанов собирается народ, звучит задорная итальянская песня.
Город живет сразу в нескольких исторических планах, в нескольких напластованиях. Здесь на глазах – яркая и очень агрессивная современность. Прекрасное Возрождение – Риссорджименто – запрятано в музеи и церкви. Заядлое, цепкое средневековье засело в Ватикане, но вовсе не желает довольствоваться одним Ватиканом: оно выпустило во все стороны жадные щупальца, стремясь подчинить себе человечество. Наконец живописнейшие в мире развалины еще хранят память о былом величии Рима.
Осматривая римские древности, советские учёные посетили знаменитые термы императора Каракаллы, где две тысячи лет назад люди встречались, обменивались новостями, спорили, играли, плавали в бассейнах, занимались спортом, читали.
Термы стоят в развалинах, но до сих пор поражает мощность этих стен и размер зал, в которых, кстати, современные предприниматели с успехом ставят оперы и устраивают концерты. А рядом, на склонах холма, учёные увидели вырытые в земле пещеры, в которых ютятся римские безработные XX века.
В Риме приезжему прежде всего бросаются в глаза священнослужители: сутаны, сутаны, сутаны!.. Шестьдесят тысяч священников в одном городе!
“Все дороги ведут в Рим”,– гласит древняя латинская поговорка. Каждый католик должен любить прежде всего Рим. Ватикан – сила, стоящая над отдельными нациями. Папа глубоко убеждён, что католик – француз, немец, испанец – вправе не подчиняться законам своей страны: его отечество – Рим, и это первое отечество может потребовать от него жертв. За него, если понадобится, он обязан пролить свою кровь.
Ватикан был связан откровенными нерушимыми узами дружбы с фашизмом: немецкая католическая партия центра активно помогала фашистам захватить власть. Нынешний папа Пий XII – ставленник Гитлера кардинал Евгений Пачелли.
Говорят, что внешне Пий XII – это совершенно классический плакатный иезуит, фанатик времён инквизиции, с острым хищным носом, узкими губами ханжи и с длинными цепкими пальцами.
Предшественник Пия XII Пий XI оказывал много ценных услуг Гитлеру и по праву считается крёстным отцом фашизма. Он же не раз публично называл Муссолини человеком, “ниспосланным божественным Провидением”.
Когда фашизм был разгромлен, при маленьком Ватиканском государстве как ни в чём не бывало продолжали заседать прежние послы Гитлера, японской военщины, дипломатические представители уже не существующей фашистской Венгрии и гоминдана.
В 1946 году Пий XII счёл нужным назначить тридцать двух новых кардиналов от различных стран Европы и от Соединённых Штатов Америки.
Итальянцы потеряли большинство в коллегии кардиналов. Когда на очередной консистории утверждали новых кардиналов, здесь произносились высокие слова об универсальном и сверхнациональном характере церкви. На самом же деле речь шла о создании международного центра католической реакции.
Папе хотелось бы по-прежнему вдохновлять реакцию во всех странах Европы, как это было в прошлом столетии, когда Маркс и Энгельс написали:
“Призрак бродит по Европе – призрак коммунизма. Все силы старой Европы объединились для священной травли этого призрака: папа и царь, Меттерних и Гизо, французские радикалы и немецкие полицейские”.
Намерения пап и сейчас агрессивны. Только “призрак” за это время воплотился в весьма реальную и могущественную силу.
Считается, что верховная власть папы утверждена самим Христом через апостола Петра. Было время, когда папа именовался даже “Господом и Богом на земле”.
В 1870 году был принят догмат о непогрешимости римских пап. Отныне пап следовало считать святыми, хотя жизнь их была часто далеко не свята.
Известно множество острых, пикантных подробностей из истории римских пап.
При папе Анастасии (398–402 гг.) всей римской церковью фактически управляли две куртизанки – Мелания и Марцелла. Папа Вигилий в VI веке был подвергнут бичеванию за убийство мальчика. В VII веке папа Савиниан убит народом во время голода за спекуляцию хлебом. В X веке Сергий III удушил двух своих предшественников. В XV веке папой был избран Иоанн XXIII, промышлявший до этого морским разбоем.
Таковы сии “заместители бога” на земле. Недаром Данте в “Божественной комедии” поместил пап и кардиналов в ад, где они обречены вечно искупать грехи рядом с ненавистными им еретиками.
Честолюбивое стремление католической церкви к мировому господству особенно отчетливо обнаружилось во времена крестовых походов. Слава этих походов дурманит головы и новым крестоносцам XX века.
Агрессия Ватикана не знает предела. Она не довольствуется земным шаром. Римские богословы совершенно серьёзно дискутируют вопрос: если на Марсе всё-таки живут люди, подчиняются ли они власти римского папы?
“Невежество есть мать истинного благочестия. Наука должна стать служанкой богословия”,– эти изречения вошли в программу Ватикана.
Папство существует более полутора тысяч лет. На протяжении многих столетий папы боролись со всякой свежей мыслью, с каждым новым открытием и приобретением науки.
Полыхали костры инквизиции. Астроном Чекко д'Асколи был сожжён как колдун во Флоренции в XIV веке. На площади Цветов в Риме стоит статуя великого мыслителя Джордано Бруно, который на грани XVI и XVII веков постиг бесконечность Вселенной и с гениальной прозорливостью учёного угадал, что в её просторах носится бесчисленное множество солнц и планет, подобных нашей планетной системе, и что многие из этих планет могут быть обитаемы. Статуя воздвигнута на том самом месте, где огонь заставил замолчать бесстрашного “еретика”. На ней вырезана лаконическая надпись: “Здесь был костёр”. Барельефы у подножия статуи изображают сцену сожжения. В том же городе инквизиция вырвала слова отречения из уст Галилея.
Последний костёр отпылал в Испании в 1826 году – всего сто двадцать девять лет назад. Историей подведены итоги: девять или – по другим источникам – двенадцать миллионов человек уничтожено инквизицией во всех странах.
“О, благословенное пламя костров, коим, путём изъятия ничтожнейшего числа лукавейших людишек, исторгнуты из пропасти заблуждения... сотни и сотни тысяч людей!” – так восклицал в порыве восторга папа Лев XIII в 1895 году. Он предавался сожалению, что безвозвратно ушли со сцены “великие” инквизиторы: Фома Торквемада в Испании и другие.
Инквизиция – суд над “еретиками” и их “опасными” идеями – существует в Ватикане и до сих пор. Только методы работы инквизиторов несколько изменились.
В XVIII веке, ещё до Канта и Лапласа, французский учёный Бюффон создал первую серьёзную космогоническую гипотезу. Теологический факультет Парижского университета – Сорбонны – принудил его опубликовать постыдное для учёного отречение:
“Я отказываюсь от всего, что написано в моей книге относительно образования Земли, и вообще от всего, что может противоречить тексту Моисеевых книг”.
Великий Ньютон терпел постоянные упрёки англиканской церкви за то, что “заменил Провидение тяготеньем”.
Работа с телескопом в различных университетах Европы долгое время считалась кощунственной и велась строго секретно. Профессорам запрещалось разглашать студентам факты, открытые с помощью этого “опасного” инструмента.
В первой половине прошлого века Королевское общество в Англии – так называется Английская Академия наук – объявило конкурс на лучшее научное произведение “О могуществе, мудрости и доброте бога, нашедших себе выражение в сотворении мира”. Было назначено восемь премий по тысяче фунтов стерлингов. Нашлись учёные, которые “почли за честь” высказаться на столь актуальную “научную” тему.
Всех, кто сомневался в божественности этого акта, кто оспаривал, так сказать, приоритет бога в области космогонии, воинствующая церковь подвергала ожесточённым гонениям и отлучению.
В 1864 году папа Пий IX, мечтавший возродить средневековое величие католической церкви, выпустил специальное послание – энциклику о заблуждениях нового времени, к которой был приложен “Силлабус” – список самих “заблуждений”, куда вошли все великие открытия за триста-четыреста лет – золотой фонд, прекрасное цветенье человеческой мысли.
Такие списки запретных книг папы начали выпускать ещё в XVI веке: это было неплохим дополнением к кострам на площадях, где во времена средневековья сжигались “еретические” книги.
Но и в XX веке, веке великого торжества науки и техники, воинствующий католицизм не хочет сдавать позиции и даже пытается перейти в наступление.
Папа Пий X перед первой мировой войной 1914 года расширил список авторов, запрещённых для чтения католикам, до пятисот. В него вошли Маркс, Дарвин, Бунзен, Бальзак, Толстой, Гейне и многие другие.
В 1948 году папа Пий XII издал декрет об отлучении от церкви коммунистов и всего лагеря мира и объявил запретной коммунистическую литературу. Зато Ватикан принял полностью и благословил детище империалистической науки – атомную бомбу, которая призвана уничтожать сотни тысяч людей с соизволения божьего. Атомная энергия называется на языке католических учёных “божественной эманацией”.
В двадцатых годах текущего столетия американские астрономы открыли одну странную особенность в поведении туманностей, лежащих далеко за пределами нашей звёздной системы – Галактики: оказалось, что все они с огромной скоростью несутся в разные стороны куда-то в неизвестность. Когда какое-нибудь небесное тело удаляется от нас, все линии в его спектре смещаются к красному концу. Такое именно явление происходило со спектрами далёких галактик. Проблема получила поэтому название “красного смещения”.
“Красное смещение” взволновало умы. Учёные и философы пытались найти причину этого загадочного факта.
В Лос-Анжелосе, в Калифорнии, есть квартал миллионеров, носящий название Пасадена. В горах, недалеко от Пасадены, расположена вторая в мире по размерам обсерватория Маунт-Вильсон, созданная на средства миллиардера Карнеджи. Здесь работает один из астрономов, открывших “красное смещение”, Хаббл. Через два года после этого открытия в Пасадене собрались крупнейшие учёные мира для обсуждения причин таинственного явления. Сюда прибыл автор теории относительности Альберт Эйнштейн. “Люди-боги” решали судьбы Вселенной.
В печати высказались Эйнштейн, Эддингтон, Джинс, Милн, Милликен, фельдмаршал Смэтс, считавший себя философом, и другие. Было выдвинуто множество гипотез. Одни утверждали, что Вселенная расширяется, распухает на наших глазах подобно мыльному пузырю или воздушному шару, другие – что она пульсирует. Эйнштейн развивал свою старую точку зрения о том, что Вселенная конечна и стационарна. Радиус её остаётся неизменным, она представляется в виде некоего “цилиндра пятого измерения”. По де-Ситтеру, Вселенная имеет форму двухполостного гиперболоида.
“Красное смещение” – реальный факт. Но найти правильное объяснение этого факта оказалось очень трудно. Были выдвинуты свои гипотезы и в Советском Союзе. Но советским учёным с самого начала было ясно: если существует подлинное разбегание галактик где-то в ближайших к нам, доступных телескопу областях Космоса, то совершенно незакономерно распространять это явление на всю великую Вселенную. И тем более неверно делать из “красного смещения” идеалистические выводы о том, будто Вселенная конечна в пространстве и конечна во времени.
На заседании Королевского астрономического общества в Лондоне 8 марта 1935 года сэр Артур Эддингтон, сэр Джемс Джинс и Эдуард Милн обменялись мнениями о возрасте Вселенной. Все трое проявили удивительное единодушие, признав, что момент, когда она имела наименьшее протяжение, следует считать “началом всех вещей”.
Разногласия вызывал только вопрос, принять ли “короткую” или “длинную” шкалу времени при определении возраста Вселенной: два миллиарда лет согласно Эддингтону и Милну или тысячи и даже десятки тысяч миллиардов согласно Джинсу.
На дискуссии в Королевском астрономическом обществе в тридцатых годах XX века как-то неудобно было говорить о боге. Всё-таки XX век трудно отнести к средним векам. Учёные слегка стеснялись; они стыдливо скрывали имя божие под глубоким псевдонимом “начала всех вещей” или “естественного Нуль-пункта шкалы времени”. Впрочем, Милн, более откровенный, чем другие, допустил как одну из возможностей, что “система была сотворена”. Позже, в последующих своих работах, Эддингтон и Джинс прямо называли имя творца. В книге “Таинственная Вселенная” Джинс говорит о “Великом Архитекторе мира”. Милн поставил эпиграфом к одной из своих книг слова из библии: “Вначале бог создал небо и землю”.
Бог XX века выглядит не так просто и наивно, как в средние века. Он стремится привлечь на свою сторону солидных союзников – учёных астрономов, физиков, математиков – и заставить их служить богословию. Церковь, со своей стороны, любовно растит собственных учёных весьма светских специальностей.
В Риме десять духовных академий и тридцать семинарий. Есть русская, украинская, армянская, китайская, румынская, абиссинская, индусская и другие семинарии, дающие довольно основательную “научную” подготовку деятелям Ватикана, которых предполагается направить в соответствующие страны.
С 1920 года в Риме существует новый католический орден – “Братство святого Павла”, типа иезуитского ордена. Но в него принимаются только лица с высшим образованием.
За границей последние тридцать лет пользуется широкой известностью учёный аббат Леметр из Бельгии, Жорж Леметр – профессор методологии математики и истории физических и математических наук католического университета в Лувене. Нам трудно себе представить настоящего математика одетым в рясу. Но не удивляйтесь ничему в мире идеалистической науки!
Кроме математики, в Лувене католическая молодёжь изучает метафизику, догматику, теологию, философию религии, историю миссий, патристику (учение “отцов церкви”), историю Экклезиаста, наконец некую науку “аскетику”, которая включает в себя историю и теорию аскетизма.
Жоржа Леметра, когда он был ещё юношей, одинаково сильно влекли два пути: религия и наука. Он избрал путь синтеза. Согласно указаниям средневекового католического философа Фомы Аквинского, признанного вождя современного католицизма, Леметр решил, что поиски истины только тогда приносят плоды, когда они являются одновременно и служением богу.
Каким же образом прославился Леметр?
Аббат Леметр имеет все основания кичиться тем, что раньше других учёных дошёл до идеи распухающего мира чисто математически, умозрительным путём. Естественно спросить: если Вселенная расползается по всем швам в разные стороны, то когда и откуда она начала свой бег? Леметр смело повернул машину Вселенной назад и, пустив в ход сложнейший аппарат современной математики, пришёл к “научному” оправданию существования бога, математическому доказательству того, что мир был сотворён за несколько миллиардов лет до наших дней. Он решил основное дифференциальное уравнение расширяющейся Вселенной, которое стало в его руках уравнением сотворения мира, дифференциальным уравнением бога.
“Десять тысяч миллионов лет тому назад,– говорит Леметр,– был один-единственный атом с массой, равной массе Вселенной. И этот атом лопнул, взорвался. Миллионы островных вселенных помчались в разные стороны сквозь пространства. Этот ужасающий полёт всё продолжается до сих пор, подтверждением чего является Земля, которая была также частью этого колоссального атома”.
Так дифференциальные уравнения привели Леметра к начальному атому-отцу, за которым явственно проступает бородатая фигура старого Саваофа. После Леметра его идеи разрабатывали другие учёные-идеалисты Америки и Европы.
А что ждёт Вселенную в будущем?
На этот вопрос реакционные учёные дают самые безрадостные ответы. По их мнению, Вселенная, которая имела начало, естественно, должна иметь и конец. Обречённость капиталистического общества рождает идеи гибели цивилизации, гибели нашей планеты. Собственная судьба класса распространяется в его сознании дальше, на судьбу всего человечества и даже всей Вселенной.
“Вселенную ожидает неминуемая тепловая смерть!” – вещают мрачные прорицатели. В природе нет ничего, что можно было бы считать созидательным процессом. Все процессы во Вселенной необратимы: они идут только в одном направлении – к распаду и концу. Такие выводы делаются из второго закона термодинамики. Материя и энергия неудержимо рассеиваются в пустотах Вселенной. Солнце сгорает медленно, но неуклонно. Звёзды – это не успевшие дотлеть угли. Постепенно во всём мире тепло окончательно превратится в холод, материя растратит себя в излучении, энергия рассеется. И тогда всякое движение во Вселенной замрёт. Установится повсюду одна и та же температура. И, как сказано в Апокалипсисе,– “времени больше не будет”. Настанет конец!
Так безнадёжно представляется будущее некоторым американским и европейским учёным-идеалистам.
А вот что писал на эту тему Джемс Джинс:
“Превращение массы в излучение встречается повсюду, а обратное превращение – нигде. Материя не может возникнуть из излучения, и разрушенные радиоактивные атомы не могут восстановиться. Машина Вселенной постоянно ломается, трескается и разрушается, и реконструкция её невозможна”.
Какой ужасный, леденящий сердце пессимизм! Стоит ли говорить, что все эти жуткие, проникнутые мистицизмом идеи не имеют ничего общего с живой природой?
В 1947 году за границей вышла книга учёного-идеалиста Иордана “Происхождение звёзд”. В этой книге совершенно серьёзно доказывается, что звезды рождаются из ничего, самопроизвольно, спонтанно. Они появляются сразу готовыми, внезапно, как взрыв, и в самых неожиданных местах.
Но что значит рождаться из ничего? Откуда же всё-таки появляются звёзды? Из некоего пятимерного, потустороннего пространства, обычно недоступного для нас, не поддающегося наблюдению, отвечает Иордан. При каких же обстоятельствах новорожденные звёзды “вываливаются” из этой пятимерной потусторонности и становятся видны в земные телескопы? Оказывается, наша Вселенная представляется Иордану в виде расширяющегося “четырёхмерного конуса”. Аналогичные, но недоступные нам четырёхмерные миры существуют в некоем высшем пятимерном пространстве. Иногда они при расширении пересекаются, и вот тут-то, в местах пересечения, и вспыхивают новые звёзды, доступные для глаз земных существ.
Эти фантастические выдумки облечены в густую сеть математических построений, в основе которых лежит одна отчётливая мысль: весь звёздный мир был сотворён одновременно и начал своё движение из одной точки.
Иордан рассчитал, что через десять секунд после божественного акта Вселенная была ещё очень мала: она могла бы вся уместиться в объёме нашего Солнца. Масса этого новорожденного Космоса была ничтожна: она едва составляла одну миллиардную долю массы Солнца.
Каждая возникшая в эти секунды звезда имела в радиусе одиннадцать миллиметров.
Идеи Иордана были немедленно приняты на вооружение католической церковью.
Ватикан всегда испытывал повышенный интерес к астрономии, которая играет выдающуюся роль в формировании мировоззрения.
Эта замечательная наука в своё время разбила вдребезги неизменные стеклянные сферы Клавдия Птолемея, сорвала небесные светила с их мест и показала, что в природе всё движется.
Она осветила перед нами бесконечные глубины Вселенной и предъявила доказательства, что Вселенная вечна и не сотворена никем из богов.
Она обнаружила, что природа не является ареной действия слепых и случайных сил: в ней господствуют строгие, непреложные законы.
День за днём успехи науки подтачивают авторитет церкви. Поэтому-то папа Пий XII проявил такое исключительное внимание к международному астрономическому конгрессу, собравшемуся в Риме. Он пригласил делегатов в папскую обсерваторию. Больше того, он милостиво дал аудиенцию учёным. Далеко не все из четырёхсот тридцати участников конгресса отправились к папе. Советская делегация и прогрессивные учёные других стран в Ватикане не были.
Папа на аудиенции немало удивил астрономов: он произнёс поучение на глубоко научные космогонические темы. Его речь пестрила цитатами и именами. Очевидно, произошла окончательная консолидация церкви и реакционной идеалистической науки. Папа знает сочинения Джинса, Эддингтона, Леметра, Милна, Иордана и многих других не хуже, чем учение “отцов церкви”. Он похвалил присутствующих за их работы с крупными телескопами, за проникновение всё дальше и дальше вглубь Вселенной, ибо, по мнению Пия XII, эти работы подтверждают всемогущество божие. Он напомнил астрономам хорошо известные им наблюдениям исследования разбегания дальних галактик. “Красное смещение” в глазах руководителей Ватикана является сейчас главным, основным доказательством сотворения мира и, следовательно, существования бога: ведь с помощью профессора Леметра удалось установить совершенно “научно” даже точную дату начала Вселенной.
В 1935 году в Ленинград прибыл известный астроном, индус по происхождению, Субрахманиан Чандрасекар. Он чрезвычайно интересовался новыми идеями советских учёных. В Пулкове Чандрасекар встретился с талантливым советским астрономом Виктором Амазасповичем Амбарцумяном. Они стояли друг против друга – молодые люди, имена которых были уже известны в учёных кругах. Чандрасекар произносил любезные фразы по поводу работ Амбарцумяна: они вдохновляли его, Чандрасекара, ему хотелось заниматься теми же темами, которыми занимается Амбарцумян.
Виктор Амазаспович был в то время уже профессором Ленинградского университета: в 1931 году, двадцати трёх лет от роду, он первым в мире начал читать курс новой науки – теоретической астрофизики. Ещё студентом он публиковал интересные работы о лучистом переносе энергии в звёздах.
Амбарцумян не говорил любезных фраз Чандрасекару. Он отличался прямолинейностью, которая иногда производила впечатление резкости. Он посмотрел на своего собеседника в упор и сказал раздельно:
– В теоретической астрофизике есть два метода, два пути. Первый: сначала наблюдать и размышлять над смыслом наблюдений, а потом уже писать формулы; второй метод заключается только в писании математических формул. Мы называем второе направление формализмом, и оно нам глубоко чуждо. Природу нельзя загнать в колодки чисто математических построений.
Чандрасекар выражал желание сотрудничать с советскими учёными. Он не понял, о каких двух путях говорил его русский коллега. Чандрасекар обиделся и густо покраснел.
– Мой стиль именно таков,– ответил он.– Я прежде всего математик.
В 1937 году Субрахманиан Чандрасекар уехал в Америку. С противоположной стороны земного шара он продолжал следить за работами своего ровесника Амбарцумяна. Ведь они работали в одной и той же области: их интересовали проблемы звёздной динамики и внутреннего строения звёзд.
Они занимались часто совершенно одинаковыми проблемами. Заинтересовавшись какой-нибудь темой, Чандрасекар прежде всего садился за стол и погружался в мир уравнений, интегралов, сложнейших вычислений – в высший мир чистой математики. В ней он видел смысл и поэзию научного творчества. Но случалось, что математика в его руках вступала в решительный конфликт с природой. Не раз он запутывался в физических ошибках.
Это было тем более грустно, что Чандрасекар справедливо считается талантливым учёным. Его исследования высоко ценятся астрономами всего мира.
Из года в год в его работах становилось всё меньше текста. Иногда десятки страниц были испещрены формулами, уравнениями, сложными интегралами, и лишь изредка их перебивали два-три связующих слова: “отсюда следует”, “а потому”, “как видно из предыдущего...”. Вместе со словами из статей иногда исчезал и физический смысл.
Амбарцумян, сам прекрасный математик, смертельно ненавидел формально-математическую игру ума, исполненную внешнего блеска, но лишенную подлинного физического содержания. За каждой “дельтой” или “эпсилоном” он всегда видел реальные миры.
Амбарцумяна ещё в студенческие годы занимал механизм переноса лучистой энергии из недр звезды сквозь звёздную атмосферу к её поверхности. Он защищал дипломную работу на эту тему. Работа носила как будто исключительно отвлечённый, теоретический характер. Амбарцумян так же испещрял страницы математическими расчётами, как это делал Чандрасекар. Но когда началась Великая Отечественная война, исследование Амбарцумяна вдруг приобрело практическое значение.
Наши учёные стремились внести свой вклад в общее дело обороны страны. Ту же задачу – о многократном рассеянии света – в начале войны Амбарцумян решил для земной атмосферы. Работа называлась “О распространении света в мутных средах”, но из неё можно было сделать полезные выводы о наблюдении отдалённых объектов в воздухе и о видимости под водой, что имело огромное значение для пилотов, для обнаружения вражеских самолетов с земли и для подводников.
Тогда Амбарцумян впервые был удостоен Сталинской премии.
Так отвлечённейшая, казалось бы, наука астрономия показала себя с неожиданной стороны. Астрофизики, изучающие процессы, происходящие в далёких мирах, помогали воевать артиллеристам и пилотам.
Через несколько лет Амбарцумяну пришло в голову совершенно новое решение этой задачи, которое придало всей теории законченный вид и сразу дало ключ к другим проблемам.
Среди поздравительных писем, полученных Амбарцумяном со всех концов мира, было письмо Чандрасекара. Он выражал восхищение удивительным изяществом, с каким его коллега решил столь сложную полувековую математическую задачу, над решением которой бились астрономы всего мира: Шварцшильд, Милн, Линдблад и другие.
Физический смысл её, необычайно важный для советского учёного, мало интересовал Чандрасекара.
Амбарцумян ненавидел всю жизнь всяческие разновидности и обличья идеализма, и прежде всего в его науке – астрономии.
На третьем курсе Ленинградского университета он впервые ринулся в бой с идеализмом: решился выступить против крупнейшего английского астрофизика и математика Милна. Милн был велик, а Амбарцумян всего-навсего восемнадцатилетний мальчик (он поступил в университет, когда ему ещё не исполнилось шестнадцати лет).
За границей это могло показаться чудовищной дерзостью: юный Давид поднимал пращу на Голиафа. Студенты, затаив дыхание, следили, как Амбарцумян писал своё послание Милну по поводу работы о лучистом переносе энергии в звёздных атмосферах. Это был памфлет, направленный против умозрений и математического формализма Милна. Любая задача в руках этого профессора чистой математики лишалась всякого физического смысла.
На семинарах зачитывали и обсуждали текст послания. Очевидно, оно было написано с достаточной страстностью, потому что его всё-таки поместили в журнале английского астрономического общества, ко всеобщему ликованию учащейся молодежи Ленинграда.
Это столкновение с Милном получило своё завершение через много лет, когда уже зрелый учёный Амбарцумян решил ту самую задачу лучистого переноса, над которой Милн бился так долго. Это была победа метода, победа мировоззрения.
Летом 1950 года на столе у президента Академии наук Армении Амбарцумяна лежал очередной номер английского журнала “Обсерватория”. В нем была напечатана статья Милна:
“Я и не представлял себе, что эта теория, которой я тоже занимался, может достигнуть такого развития и такой красоты, какой она достигла в руках Амбарцумяна”,– писал учёный.
Вспомнил ли Милн, когда делал эти признания, о запальчивой статье неизвестного юноши, напечатанной в 1926 году в одном английском журнале?
С тех далёких дней – дней первого спора с Милном – Амбарцумян никогда, ни на один час не складывал оружия. Каждая его статья, каждое исследование наносило удар идеализму. Его наука, занимающаяся коренными вопросами естествознания, а следовательно, и философии, была на передовой линии, на линии огня.
Особенно ожесточённой оказалась борьба в космогонии. Для того чтобы сделать хоть один шаг в этой области, надо было вступать в борьбу с установившимися мнениями, общепринятыми теориями, которые создавали затор, преграждали пути всякой новой, живой творческой мысли.
Старые космогонические гипотезы касались обычно частного вопроса – происхождения солнечной системы, не затрагивая судеб звёзд и звёздных скоплений.
Когда-то, в XVIII веке, космогонические идеи Канта и Лапласа пробили, по выражению Энгельса, первую брешь в “окаменелом воззрении на природу”, в основе которого лежала вера в божественность акта творения.
Реакционные учёные XX века не только не сумели двинуться дальше прогрессивных в своё время гипотез Канта и Лапласа, но фактически пошли вспять – к тем наивным религиозным представлениям, которые были разбиты передовыми мыслителями полтора-два века назад.
Глубокой верой в “великого Архитектора мира” проникнута гипотеза Джинса о том, что все звёзды нашей Галактики произошли из газовой туманности пять-десять биллионов лет назад. Свою гипотетическую первоначальную туманность Джинс сам называет на языке Ветхого завета “первобытным хаосом”.
Гипотеза эта была полностью разбита советскими астрономами Н. Н. Парийским и Н. Ф. Рейн.
Джинс принадлежал к числу учёных, которые навсегда повздорили с природой. Наблюдения не только не подтверждали его гипотез, но резко опровергали их. Джинс оставался верен гипотезам и не желал ничего слышать о новых наблюдениях. В споре между математикой и жизнью для него победила математика.
Ближайший сотрудник Амбарцумяна, с которым учёный разделил Сталинскую премию за открытие звёздных ассоциаций, Маркарян рассказывает Виктору Амазасповичу о ходе исследования, рассказывает, к каким мыслям и выводам пришёл он сам в последние дни.
Просмотрев накопившийся в обсерватории материал, Виктор Амазаспович выходит на прогулку с одним из своих учеников. Ученики знают способность своего руководителя к параллельному мышлению: он может обдумывать статью или доклад и одновременно разговаривать с вами о другом. Учитель и ученик спускаются в ущелье, карабкаются по горным тропинкам, смотрят на далёкий Арарат, и Виктор Амазаспович говорит о том, как прекрасна наша страна. Но главная его мысль идёт своими глубокими, извилистыми путями.
Исследование звёздных ассоциаций, открытых Виктором Амазасповичем, развивается здесь, в Бюракане, высокими темпами. Понятие “ассоциация”, введённое в мировую науку Амбарцумяном всего несколько лет назад, день за днём наполняется новым конкретным, содержанием.
Бюраканские астрономы обнаружили уже больше двадцати ассоциаций. Наблюдения наталкивают учёных на новые мысли и гипотезы, а эти гипотезы, в свою очередь, требуют дополнительных проверочных наблюдений. В этом сочетании теории и практики заложен успех исследования, им объясняются высокие темпы работы, высокий потенциал науки в СССР.
Советские учёные каждое своё слово подтверждают фактами. Амбарцумян счастливо сочетает в себе теоретическую дальнозоркость с умением заглядывать в глаза природе.
Как рождаются звёзды? Этот вопрос задавали себе учёные многих поколений. Но ни один из них не сумел найти правильный ответ. Часто космогонические гипотезы и теории лишь переводили на более современный язык математики, модернизировали старые представления о первобытном хаосе и творческом акте. Это был, в сущности, вопрос веры, а не точного знания.
Амбарцумян доказал миру, что звёзды не были созданы никем из богов, а рождались и продолжают рождаться в ассоциациях сегодня, на наших глазах. Эта идея должна была решительно изменить космогонические воззрения нашего времени.
Ассоциации признаны Отто Струве, одним из крупнейших астрономов мира. В нескольких статьях он отзывается об Амбарцумяне как о выдающемся учёном современности.
Идеи не рождаются мгновенно.
“Так часто спрашивают: кто открыл? И так редко сходятся в ответе,– писал академик Ферсман.– Открытие почти никогда не делается сразу. Оно лишь последняя ступенька той длинной лестницы, которая создана трудами очень многих... Законченная мысль есть последняя капля, собиравшаяся долгие годы в десятках умов...”
Для учёного, сложившегося в годы революции, воспитанного в лучших материалистических традициях русской науки, ещё в ранней юности были аксиомами идеи о вечности и бесконечности Вселенной, о том, что мир материален, существует реально, что он никогда не был создан никем из богов, что природа находится в состоянии постоянного обновления и развития.
Это была та почва, на которой он возрос, в то время как космогонисты идеалистического направления впитали с молоком матери представления о первичном хаосе и божественном волеизъявлении.
Виктор Амазаспович Амбарцумян лучшие творческие годы посвятил размышлениям о судьбах небесных светил и звёздных скоплений.
Обладание методом диалектического материализма и полная свобода от всяких предвзятых идей и предрассудков – вот в чём была великая сила молодого советского учёного, когда он пришёл к проблемам космогонии.
В отличие от тех космогонистов, которые обычно начинают исследование со слов “предположим” или “вообразим себе”, советские учёные всегда говорят “посмотрим, что показывают факты”. Вместо того чтобы рисовать фантастические картины, как сгущалась никому неведомая туманность два миллиарда лет назад или как мог произойти никем ещё в природе не обнаруженный факт захвата одного тела другим, советские астрономы наблюдают, размышляют по поводу своих наблюдений, копят материал, и тогда только делают выводы.
Над проблемами происхождения и развития звёзд предстоит работать, быть может, не одному поколению учёных.
Космогония – узел, в котором объединяют свои усилия многие науки. Над решением её загадок бьётся мысль астрономов, математиков, физиков, философов. Философами были многие авторы космогонических гипотез. Эммануил Кант шёл к космогонии от философии. Трудно решать судьбы Вселенной, не решая одновременно фундаментальных вопросов мировоззрения.
Сейчас уже собран очень большой материал о звёздах и звёздных скоплениях – огромный фонд точных фактов.
И как изумительно, многообразна оказалась Вселенная! Советские учёные встречали звёзды в различных физических состояниях и на разных стадиях развития.
В великом балансе Вселенной миры возникают, развиваются, гибнут, рождаются вновь. Эта мысль стала отправной точкой работ Амбарцумяна и всех наших учёных.
Если звёзды не остаются вечно неизменными, если они развиваются, то, очевидно, можно попытаться проследить направление их развития, генетическую связь между разными типами звёзд, связь между звёздами и туманностями.
В природе плавный процесс развития нарушается время от времени скачками. Такие скачки должны происходить и в жизни звёзд и звёздных скоплений. Вот когда можно застать их врасплох! Если нельзя поймать самый момент скачка, надо наблюдать звезду сейчас же после него, пока она ещё не успела “успокоиться”.
Очень интересны такие неустойчивые объекты, как переменные звёзды.
Бесспорными скачками надо считать вспышки так называемых “новых” и новоподобных звёзд, которые на самом деле вовсе не являются новыми. Мы наблюдаем здесь взрыв, катастрофу, которая происходит со старой звездой: при этом звезда раздувается до огромной величины, и её светимость увеличивается в десятки и сотни тысяч раз. Выбросив в пространство часть своей внешней атмосферы, “новая” спадается, возвращаясь к своему первоначальному состоянию.
Астрономы неутомимо наблюдают за этими звездами после их вспышки, ведь возможность изучать процессы, которые в них происходят за короткий срок, это большая удача, это счастье для учёного.
Быть может, тут, в момент скачка, удастся проследить переход звезды из одного звездного “класса” в другой, в то время как плавный эволюционный процесс длится миллионы, сотни миллионов, миллиард лет и потому неуловим для человечества даже на протяжении всей его истории.
Английский астроном Эдуард Милн разработал теорию “белых карликов”, которая долгое время считалась принятой в Европе. Милн утверждал, что “новая звезда после того, как она, вспыхнув, сбрасывает с себя газовую оболочку, сжимается и превращается в “белого карлика” – так называются звёзды с необычайно малым диаметром и страшной плотностью, невообразимой с точки зрения наших земных представлений. Например, спутник Сириуса – “белый карлик” в тридцать тысяч раз плотнее воды. Милн утверждал, что такой взрыв должны испытать все звёзды, это их предсмертная судорога, после которой они в виде “белых карликов” миллиарды лет влачат меланхолическое загробное существование. “Белые карлики” – это труп звёзд. Такая же судьба, по Милну, ожидает и наше Солнце: оно должно вспыхнуть вскоре со страшной силой. При этом в течение нескольких часов мы окажемся внутри непомерно раздувшегося светила, и – судите сами – что с нами произойдёт! После этого Солнце превратится в мёртвый маленький шар чудовищной плотности.
Советские учёные Б. В. Кукаркин и П. П. Паренаго доказали, что “новые” звёзды имеют совершенно иную судьбу. Они долго изучали так называемые новоподобные переменные, которые вспыхивают через некоторые промежутки времени, и установили закономерность: чем сильнее вспышки звезды, тем реже они происходят. На основании этой зависимости учёные рассчитали, что в созвездии Северной Короны скоро произойдёт повторный взрыв новоподобной звезды, которая уже загоралась в 1866 году и должна была снова засверкать через шестьдесят-сто лет. И звезда, действительно, зажглась в 1946 году – через восемьдесят лет, как ей и было положено. Это было подлинным торжеством советской науки.
Наблюдения астрономов за спектрами этой звезды до и после вспышки показали, что никаких решительных изменений в её структуре не произошло. Значит, вспышка – не сигнал смерти.
Закономерность, открытая Кукаркиным и Паренаго, дала ключ к “новым” звёздам вообще. Они загораются гораздо ярче, чем новоподобные, и, следовательно, должны вспыхивать значительно реже, в среднем примерно через пять тысяч лет каждая, причём они и не думают погибать.
Вовсе не все звезды переживают подобные катастрофы. Наше Солнце за свой долгий век не вспыхивало ни разу. Вопреки мрачным предчувствиям Милна, оно и не собирается вспыхивать.
Выступление Милна о гибели Солнца похоже больше на запугивания средневековых астрологов, у которых каждая комета предвещала голод, мор и войны, чем на серьёзную научную работу.
Его называли “неистовым Аристархом”.
Он становился действительно неистов: кричал и топал ногами, когда сталкивался с людьми нерадивыми, равнодушными, боящимися всякой смелой мысли. Неистов и самозабвенен он был и в работе. Он мог бы (если бы это было возможно) наблюдать сутки напролёт. Бодрствуя целую ночь у телескопа, на другой день он с самого утра трудился в лаборатории или мастерил что-нибудь в мастерской.
Так работал академик Аристарх Аполлонович Белопольский, заслуживший почётный титул отца русской астрофизики.
Вслед за Бредихиным он создавал и развивал дальше русскую астрофизику как науку и растил, лелеял её будущее – молодых, талантливых советских астрофизиков.
Обаяние Белопольского до сих пор не померкло для его учеников, не померкло оно и для Амбарцумяна, который провёл у Аристарха Аполлоновича в Пулкове чудесные годы аспирантуры – годы становления учёного.
Амбарцумян знал его и любил задолго до того, как стал пулковским аспирантом. Его привлекала в Белопольском необычайная самобытность: учитель работал резко по-своему, ненавидя догматизм и чрезмерное преклонение перед заграницей и иностранными авторитетами.
Между тем в Пулкове далеко не все сочувствовала ему в этом: там в те годы встречались еще люди, которые Гарвардскую обсерваторию в Америке считали законодательницей мод. Американским астрономам подражали до смешного не только в науке, но и в мелочах быта. В Гарвардской обсерватории однажды завели швейцара с большой бородой. Над пулковским директором, известным своей американской ориентацией, молодёжь подтрунивала, что он заставляет швейцара в обсерватории ускоренно отращивать точно такую же бороду.
Белопольский был настоящим русским человеком широчайшего размаха, остроумным и в высшей степени благородным. Ученики стремились перенять у него не только тончайшее, виртуозное искусство экспериментатора, но и просто человеческие черты. Он умел сочетать доброту и отзывчивость с неумолимой требовательностью; строгая дисциплина распространялась одинаково и на учеников и на него самого.
Эта дисциплина не имела ничего общего с муштрой и школярством: речь шла о внутренней дисциплине учёного. Он никогда не требовал от своих аспирантов тупой исполнительности и зубрёжки. Для него великую ценность имела склонность ученика к самостоятельным исследованиям. Свою задачу педагога, воспитателя он видел не в том, чтобы разжёвывать и класть в рот аспирантам готовый фактический материал, который можно найти и в книгах, а в том, чтобы пробуждать в них самостоятельную мысль. Аристарх Аполлонович предоставлял им широкую инициативу в выборе тем, он требовал, чтобы люди работали упорно и систематически. Ведь он должен был выпускать из своих рук учёных, искателей истины.
Ученики старались усвоить методы работы этого замечательного наблюдателя. У телескопа он держался с учениками как старший товарищ – уступал, когда это требовалось, место и давал любую консультацию.
В 1928–1931 годах аспирантами у Белопольского были три однокурсника: Амбарцумян, астрофизик Козырев и Пономарёв, впоследствии лауреат Сталинской премии, одновременно и замечательный оптик и конструктор астрономических инструментов. Пономарёв погиб во время блокады Ленинграда.
Белопольский, учёный широчайшего диапазона, мог удовлетворять разнообразные запросы своих учеников. Это был универсализм, типичный для XIX века. Белопольский считался непревзойдённым наблюдателем, но в то же время всегда работал с большим теоретическим загадом. Он любил вносить усовершенствования в те инструменты, с которыми ему приходилось иметь дело, и постоянно мастерил для них какие-то приспособления и новые части. Ученики встречали его в мастерских у токарного или фрезерного станка; они заставали его над эскизами и чертежами.
Атмосфера величайшего уважения и любви постоянно окружала маститого учёного, который в ту пору был уже почтенным стариком.
Белопольский любил молодёжь и всегда держался вместе с молодёжью. В Амбарцумяне и его товарищах ему нравилось страстное отношение к делу: для них, как и для него, не было жизни вне обсерватории.
В Пулкове условия работы были трудны. Сырой ленинградский климат не способствовал астрономическим наблюдениям. Часто небо заволакивало тучами. Ночь пропадала за ночью. Но питомцы Белопольского способны были в такие ночи просиживать в обсерватории по десять часов в надежде на какой-то, хоть кратковременный, просвет.
Пулково сыграло огромную роль в формировании Амбарцумяна как учёного и человека.
Два пулковских астронома – Тихов и Костинский – были его учителями до Белопольского, ещё на университетской скамье.
Эти учёные – совершенно разных характеров – замечательно дополняли друг друга. Оба они глубоко любили науку, но каждый по-своему.
Профессор Гавриил Адрианович Тихов известен своими работами по физике планет. Он первый в мире начал фотографировать планеты со светофильтрами. Особенно интересны его труды о Марсе. Значительно позже, уже после Великой Отечественной войны, Тихов методом спектрального анализа открыл растительность на Мерсе и создал даже целую новую науку – астроботанику.
Тихов, человек большого темперамента, читал лекции по астрофизике необычайно увлекательно: они были проникнуты глубоко поэтическим пониманием природы. Он славился как “совратитель” юных душ. Сколько людей избрало себе специальностью астрофизику в результате его лекций!
Гавриил Адрианович вёл, кроме того, кружок или семинар в Институте имени Лесгафта. Сюда приходили и студенты, и взрослые люди, и мальчики четырнадцати лет с горящими глазами, полюбившие науку первой любовью. Тихов привозил из Пулкова снимки и спектрограммы звёзд и планет. На занятиях кружка молодёжь с увлечением занималась обработкой этих спектрограмм и училась с помощью своего руководителя делать выводы из наблюдений. Людям более подготовленным, к каким принадлежали Амбарцумян и его друзья, Тихов предоставлял возможность проводить первые самостоятельные исследования в хорошо оборудованной лаборатории.
На занятиях кружка все с увлечением слушали превосходные импровизации Тихова. Держа в руках какую-нибудь спектрограмму – узенькую пластинку стекла с полосатой ленточкой спектра,– он раскрывал перед юношами – будущими учёными, как много можно прочесть по этим чёрточкам и полоскам, как глубоко проникнуть в тайны природы...
Амбарцумян и его товарищи были постоянными посетителями семинара Тихова в Институте имени Лесгафта.
Другой пулковский профессор, Костинский, был несколько суховат и придирчиво требователен. Но он прививал молодёжи обязательную для учёного черту – строгость в работе, привычку много раз проверять свои выводы. И его Амбарцумян вспоминает сейчас с благодарностью.
– Некоторые из вас будут учёными,– говорил Костинский, напутствуя оканчивающих университет.– Запомните один совет: когда вы напишете научную работу или статью, не публикуйте её сразу, отложите в сторону, и пусть она полежит. От этого любая работа только выиграет!
Студенческие годы Амбарцумяна проходили в большом и упорном труде.
Очень рано он убедился, как астроному нужна математика. Как часто люди, погнавшись за привлекательной внешней стороной астрономических исследований упускают из виду необходимость вовремя овладеть сложным математическим арсеналом или не хотят им овладевать, считая математику наукой сухой и неприятной.
Амбарцумян твёрдо решил окончить университет по двум специальностям: не только по астрономии, но и по математике. И решение это он выполнил. Математику он любил с детства. Умение владеть этим родом оружия столько раз помогало ему позже при решении труднейших проблем астрофизики и космогонии.
В студенческие годы закладывался солидный, на всю жизнь, фундамент точных и систематических знаний. Но знания эти могли остаться мёртвыми, не будь они озарены животворным светом марксистского мировоззрения. На семинарах и в кружках студенты спорили на философские темы. Амбарцумян выступал с гневными речами против корифеев буржуазной науки.
Закончив аспирантуру, Амбарцумян остался работать в Пулкове. В 1931 году он был приглашён в Ленинградский университет вести курс новой дисциплины, по которой до этого у нас ещё никто не читал лекций,– теоретической астрофизики. Ему было всего двадцать три года. Но вкус к педагогике и воспитанию молодёжи проснулся в нём очень рано, хотя обычно этот вкус появляется в возрасте более зрелом. Ему нравилось разговаривать с молодёжью. Общение с большой аудиторией всегда вызывало у него новые мысли; сотни направленных на него глаз требовали остроты и отточенности формулировок. Он ещё хорошо помнил сам, что значит для молодёжи интересный лектор.
В 1934 году, в год смерти Белопольского, Амбарцумян вовсе оставил Пулково и полностью посвятил себя педагогической деятельности.
В начале войны, едва загрохотали пушки и немецкие ассы совершили свои первые налёты на Ленинград, Виктор Амазаспович надел солдатскую шинель и явился добровольно на ближайший призывной пункт, заявив о своём единственном желании – служить Отечеству в качестве рядового. Его часть стояла в Гатчине, и он исправно исполнял все обязанности красноармейца. Но однажды сосед его по койке обнаружил в “Ленинградской правде” портрет с подписью: “Наш крупный ученый, известный астроном Виктор Амазаспович Амбарцумян”. Сосед пошёл к генералу. Генерал сообщил о местопребывании учёного в Академию наук.
Пришлось Амбарцумяну снова приступить к исполнению обязанностей проректора Ленинградского университета. И прежде всего надо было срочно заняться перевозкой университетских лабораторий в глубокий тыл, в Елабугу.
В 1943 году он переехал в Ереван, где был избран сначала вице-президентом, потом президентом Академии наук Армении.
Но Амбарцумян ездил время от времени в Ленинград читать курс лекций.
Бывая в Ленинграде, он непременно отправлялся в Пулково посмотреть, как восстанавливается обсерватория, с которой было связано столько лет его жизни.
Вот отсюда, от подошвы Пулковской горы, начиналась широкая прямая аллея, которая вела снизу: вверх к венчавшему гору главному зданию с колоннами и тремя куполами. Но сейчас здесь не было больше ни аллеи, ни большого тенистого парка.
Амбарцумян поднимался в гору и поражался всякий раз злой разрушительной силе, которая скосила весь парк под корень, как косят траву, так что на холме торчали только отдельные голые обрубки деревьев.
Он шёл по этой земле, всё ещё усеянной обломками и клубками ржавой колючей проволоки, и вспоминал, что где-то тут были дорожки, по которым так любил бродить Белопольский. Академик ходил гулять каждый день точно в определённые часы и, когда погода не благоприятствовала этим прогулкам, в те же часы шагал по диагонали своего большого кабинета – так велика сила привычки.
А вот здесь, кажется, была площадка, где пулковская молодёжь играла в теннис.
На холме, посреди строящихся новых зданий, стояли развалины большой башни тридцатидюймового телескопа, погибшего во время войны. Железные балки скрученные страшной силой разрушения, повисли с высоты второго этажа. Молодое деревце и крапива – обычная поросль руин – живописно пробивались сквозь мусор. Амбарцумяну сказали, что обломки этой башни собираются оставить здесь как живую улику против военных преступников.
И каждый раз от этих зловещих развалин глаза с радостью обращались к новым зданиям, которые вносили сюда, на холм, всё большую упорядоченность стройки. Башни росли. Куски тёмных полуразрушенных стен главного здания уже были вкраплены в новые стены из свежего, яркого кирпича. Гостиницу подвели под крышу.
Как бы ему хотелось взглянуть на ту молодежь, которая придёт сюда, в заново отстроенное Пулково,– ещё одно, следующее поколение учёных!
Впрочем, молодёжь давно уже растят не только в Пулкове и не только в Москве. Её растят и в Симеизе, и в Абастумани, и в других обсерваториях страны. Он сам растит её в Армении, в Бюракане.
Амбарцумян прошёл отличную школу русской науки в Пулкове. А через несколько лет ему уже привелось передавать пулковские традиции дальше по великой эстафете поколений – следующим отрядам молодёжи.
В Бюракане под руководством Виктора Амазасповича работает несколько аспирантов. К нему приходит незнакомый молодой человек и говорит смущённо или, наоборот, самоуверенно:
– Я хотел бы стать астрономом...
– Амбарцумян смотрит на него пристально и спрашивает суховато:
– А как у вас обстоит дело с математикой? Без хорошего знания математики не может быть настоящего астронома.
Речь идёт, конечно, не о том сокращенном курсе математики, который проходится в высших технических учебных заведениях. Знания требуются очень серьёзные. Астроном должен быть превосходным математиком.
Работать у Амбарцумяна очень интересно, но и необычайно трудно. Он вызывает к себе аспиранта в протягивает ему толстенную книгу на немецком языке, в несколько килограммов весом,– это работа Унзольда о звёздных атмосферах.
– Вот книга, с которой вам следовало бы познакомиться,– приветливо говорит он.– Зайдите ко мне через месяц, когда её прочтете, и мы побеседуем.
– Но, Виктор Амазаспович,– бормочет, побледнев, ученик,– ведь я не знаю немецкого языка. И такие сроки...
– Я тоже когда-то не знал немецкого языка, но читал, если мне это бывало нужно,– отвечает невозмутимо Виктор Амазаспович.
И чудо совершается. Через месяц учитель беседует с аспирантом о звёздных атмосферах. И беседа оказывается чрезвычайно интересной. А ученик после этого принимается за более систематическое изучение немецкого языка. Но следующая книга, которой он должен заняться,– о внутреннем строении звёзд Эддингтона,– написана не на немецком, а на английском языке. Учитель предупреждает к тому же, что книга содержит серьёзные методологические ошибки. Они непременно обсудят их и, может быть, им придётся поспорить.
Научить аспирантов самостоятельной работе – вот чего добивается Амбарцумян. Издали он наблюдает, как они мучительно барахтаются в первое время, кажется, не в силах справиться за короткий срок иногда с совершенно новым предметом. Но справляются всё-таки!
Собранность, дисциплинированность мысли, быстрота реакции – эти черты тоже можно приобрести или развить постепенно тренировкой, в этом глубоко убеждён Амбарцумян. Разгильдяйство, разбросанность неумение сосредоточиться сводят на нет любые способности. К чему эти способности, если человек не умеет работать и не может их применить? Что может успеть сделать человек медлительный? Наша эпоха безжалостно отбрасывает обломовых с дороги: это эпоха высоких темпов, высокого накала.
В Бюраканской обсерватории для каждой темы назначаются точные сроки, они сжаты и строго выдерживаются.
Среди высоких требований, которые Амбарцумян предъявляет к своим ученикам, есть и такое: все обязательно должны уметь работать, по крайней мере, на токарном и фрезерном станках, уметь в случае надобности самостоятельно исправить и наладить телескоп. В обсерватории свято соблюдается правило: астрономы – даже теоретики – должны быть и наблюдателями. А наблюдателю надо знать свой инструмент. Недаром Виктор Амазаспович придаёт такое значение механической мастерской при обсерватории. С какой любовью создавал он эту мастерскую в течение нескольких лет: ведь здесь требуется тончайшая техника, деликатнейшие, редкие, уникальные станки. Он собирает их постепенно один за другим со всего мира.
И вот молодые бюраканские астрономы налаживают сами сложные отечественные телескопы, прибывающие в Бюракан. Закончивший аспирантуру у Амбарцумяна Г. А. Гурзадян уже освоил небулярный спектрограф, сделанный в СССР. Гурзадян читает в Ереванском университете курс новой, собственно, только ещё создающейся науки – радиоастрономии.
Того, кто постоянно общается с молодежью, кто любит молодёжь, и самого не оставляет ощущение молодости.
Если кто-нибудь из студентов подойдёт к Амбарцумяну в Ереване на улице с вопросом, он способен часами стоять и говорить с ним, забыв обо всём на свете, в то время как его ждут, может быть, на важном заседании. Он знает чуть ли не всех аспирантов и в других институтах Академии наук и внимательно следит за их продвижением. Он любит посылать молодых людей в научные учреждения Москвы и Ленинграда: ведь и сам он воспитался на лучших традициях передовой русской науки.
С величайшим вниманием прислушивается он к мнению молодежи и любит совещаться с учениками. На семинарах, которые проводятся в обсерватории, постоянно вспыхивают интересные дискуссии.
Какое это чудесное ощущение – растить людей, вкладывать в них знания! Замечать, как у молодого человека, вчерашнего школьника, студента, пробуждается собственная мысль, появляются собственные замыслы, планы, гипотезы. И, наконец, вы видите перед собой в один прекрасный день серьёзного взрослого человека, который говорит полным голосом, уверенно отстаивает своё мнение и не хочет уступить вам в научном споре.
Вы улыбаетесь и говорите себе: ещё один учёный вошёл в строй!
Русский учёный А. М. Бутлеров, совершивший настоящий переворот в органической химии, когда-то немало удивил своих современников, заявив в печати, что его теория требует критического к себе отношения. Бутлеров считал, что во всякой теории должны рано или поздно обнаружиться недостатки, несовершенства, иначе не было бы прогресса науки.
И. П. Павлов на одной из “павловских сред” говорил: “Всегда положение исследователя немножко чудное: с одной стороны, тебя удовлетворяет, когда ты достиг цели... – это хорошо, конечно, и это есть двигатель твоей деятельности, но, с другой стороны, если бы ты на этом стоял, то ты остался бы с ограниченным числом знаний. Тут и приятно, что ты получил новый точный факт, а с другой стороны тебе говорится: а на этом дело не кончится, иди дальше и ставь новые вопросы, которые тебе нужно решить”.
В “Лекциях о работе больших полушарий головного мозга” Павлов говорит о двух тенденциях человеческого ума: о стремлении к открытию всё новых и новых истин и о протесте “против претензий как бы законченного где-нибудь знания”.
Интересно поставить рядом с такими учёными, как Павлов и Бутлеров, одного из крупнейших физиков XIX века – Густава Роберта Кирхгофа, основоположника спектрального анализа, обессмертившего своё имя открытием фундаментальных законов физики. Представьте себе на мгновение чопорную и сухую фигуру, безупречный чёрный костюм с уголком носового платка неправдоподобной белизны в верхнем кармане, ровный, монотонный голос, которым излагаются заученные наизусть лекции. Этот человек, сделавший сам столько первоклассных открытий, был принципиальным противником всего нового в науке. Каждая гипотеза была ему неприятна и казалась преждевременной и мёртворожденной. Кирхгоф раз навсегда создал для себя законченную картину мира, и всякие новые исследования казались ему “неудобными”: они подрывали незыблемые устои науки. Услышав как-то об одном крупном открытии, Кирхгоф сказал ледяным тоном:
– А разве вообще осталось что-нибудь открывать?
Его ненависть ко всему новому была так сильна, что, случалось, он долго скрывал и не опубликовывал свои собственные открытия, которые нарушали привычную стройную картину мира и тем самым причиняли страдание прежде всего самому Кирхгофу.
Если бы каждый учёный достаточно критически относился к собственной работе и не пытался подгонять под свою теорию часто никак не укладывающиеся в неё, сопротивляющиеся ей факты, скольких ошибок могла бы избежать наука и как ускорился бы прогресс!
Бутлеров тщательно изучал те факты, которые противоречили его теории, и никогда не пытался делать вид, будто таких фактов не существует. Наоборот, он считал, что факты, не объясняемые существующими теориями, наиболее дороги для науки, от их разработки следует по преимуществу ожидать её развития в ближайшем будущем.
Благородное беспокойство подлинного учёного помогало Бутлерову всю жизнь сохранять гибкость мысли и постоянно совершенствовать свою теорию.
Эти лучшие традиции передовых учёных впитала и развила дальше советская наука.
Мысли Амбарцумяна о рождении звёзд в ассоциациях, группами, не были сразу и безоговорочно приняты всеми советскими учёными. Чтобы убедиться в правоте или ошибочности этой гипотезы, надо было выслушать возражения и сомнения оппонентов.
Едва были опубликованы работы Амбарцумяна об ассоциациях, тотчас же в разных концах страны были организованы и проверка и поиски новых, подтверждающих его открытие фактов.
Для того чтобы сделать вывод, науке мало отдельных работ, отдельных гипотез и наблюдений,– она нуждается в широком фронте исследований и в совокупных данных. Закономерность может быть заподозрена, угадана и по десяткам фактов, но для того, чтобы этой закономерности утвердиться, нужны тысячи, десятки тысяч повторных наблюдений.
Как легко ученому поддаться гипнозу правдоподобной гипотезы и надолго уклониться от правильного пути в науке! К счастью, советских учёных часто предостерегают от ошибок постоянные обсуждения, взаимные проверки, дискуссии.
Звёзды в нашей Галактике рождаются и сегодня, на наших глазах,– это бесспорно сейчас для каждого советского астронома. Эта идея вошла прочно в сокровищницу диалектической науки. С неё должны начинаться все исследования, все лекции, все учебники по космогонии.
Дата установки: 14.09.2012
[вернуться к содержанию сайта]
