[вернуться к содержанию сайта]

С. И. ВАВИЛОВ
ФИЗИКА ЛУКРЕЦИЯ^*
(статья из книги: Лукреций "О природе вещей", Т.2, М.: АН СССР, 1947, стр. 9)

    Едва ли другое поэтическое и научное произведение древности, если говорить даже о творениях Гомера, Эврипида, Эвклида, Архимеда, Вергилия и Овидия, донесло до наших дней через тысячелетия такую же свежесть и злободневность, как неувядаемая поэма Лукреция. Ею восхищались Цицерон и Вергилий, на неё раздраженно обрушивались отцы церкви, справедливо прозревая в Лукреции страшную для себя опасность. Эта поэма определила многие черты мировоззрения Ньютона и Ломоносова, приводила в восторг Герцена, глубоко интересовала молодого Маркса и служила знаменем механического материализма для Л. Бюхнера. Немецкий перевод поэмы Лукреция Дильса вышел с предисловием Эйнштейна. Лукреция, вероятно, читал тургеневский Базаров, а герои А. Франса не расставались с заветной книжкой и в самые критические моменты жизни.

    Такая двухтысячелетняя действенность – редчайший случай в истории культуры, заслуживающий особого внимания. В чём сила Лукреция? В его поэзии – прекрасной, но, по мнению и знатоков и профанов, значительно уступающей Вергилию, Овидию и многим другим? В его мировоззрении и науке, в которых он в основном верно следует своему, обожествляемому им, учителю Эпикуру? Притягательность Лукреция – ни в том, ни в другом в отдельности. Она кроется, несомненно, в изумительном, единственном по эффективности слиянии вечного, по правильности и широте, философского содержания поэмы с отвечающей ему поэтической формой. Лукреций с полным основанием неоднократно повторяет о себе:

    Дидактическая поэма, осуждавшаяся как род поэзии и в древние и в новые времена, у Лукреция стала могучей, перекликающейся живым голосом через века и тысячелетия с современностью. Нет никакого сомнения, что великая идея атомизма проникала до Галилея, Ньютона и Ломоносова не посредством разбросанных фрагментов Демокрита и Эпикура, а через гексаметры поэмы Лукреция.

    Подобное не удавалось никому ни до, ни после Лукреция, хотя многие с давних пор стремились пойти по его стопам, подражая ему или пытаясь противопоставить его влиянию различных неудачных “Про- и Анти-Лукрециев”.

    В строках Лукреция вечная материалистическая доктрина,– правда, ещё в её начальной форме,– высказана с невиданной убедительностью и поэтическим пафосом. Культурный человек нашего времени, потомок предков, создавших великое естествознание, имеющий возможность видеть атомы воочию, считать их, разрушать, создавать и освобождать скрытую в них энергию,– этот человек, читая Лукреция, находит нередко не архаический примитив, а то, что он и до сих пор считает или до недавнего прошлого считал основой своего мировоззрения.

    Не следует, впрочем, подходить к поэме Лукреция с точки зрения конкретных черт и результатов современного сложного естествознания. У Лукреция–Эпикура неизбежны в этом отношении грубые и даже грубейшие ошибки. Их наука – результат только наблюдения и размышления. Искусство эксперимента находилось в самой начальной стадии, а к наблюдениям в большом количестве добавлялась “непроверенная информация”, как бы мы теперь выразились: например, сведения о том, что львы необычайно боятся петухов. С другой стороны, не следует переоценивать, с точки зрения современной науки, отдельные удачные догадки Лукреция. В книге IV поэмы по вопросу о наследственности мы читаем, например, следующее:

    Здесь как будто намечаются контуры современной генетики вплоть до менделевских статистических соотношений, выражаемых словом “жеребьёвка” (Inde Venus varia producit sorte figuras). Но, вероятно, мы вычитываем в этом случае у Лукреция больше, чем он в действительности знал и намеревался сказать.

    Значение и неослабевающее влияние поэмы – не в её частностях и случайных стихах, а в основном, в её лейтмотиве – в учении о “первоначалах”,– об атомах.

    Творение Лукреция не сохранило определённого названия. Известно, что заглавие “De rerum natura” произвольно, и, например, последний итальянский перевод 1944 г. озаглавлен “Il poema della natura”.¹ В одном из двух сохранившихся основных списков поэмы она названа “De phisica rerum origine vel effectu” (“О физическом происхождении или образовании вещей”).² Это название, которое может показаться прозаическим и громоздким, имеет, однако, большое значение по существу. Оно обращает внимание на физику поэмы, как на её основную часть. Лучшим комментарием к тому, что следует понимать под физическим происхождением, или образованием, вещей, могут служить первые слова Аристотеля в его “Физике”:³ “Так как,– читаем мы там,– при всех исследованиях, которые простираются на начала, причины или элементы путём их усвоения, возникают знание и наука (ведь мы тогда уверены в познании всякой вещи, когда узнаем её первые причины, первые начала и разлагаем её вплоть до элементов), то ясно, что и в науке о природе надо попытаться определить прежде всего то, что относится к началам. Естественный путь к этому идёт от более известного и явного для нас к более явному и известному по природе; ведь не одно и то же то, что известно для нас и прямо, само по себе. Поэтому необходимо дело вести именно таким образом: от менее явного по природе, а для нас более явного, к более явному и известному по природе”. Из этих рассуждений Аристотеля очевидно, что, несмотря на большие отличия в понимании термина “физика” в наше время и у древних, как сам Лукреций, так и переписчики его творения, добавлявшие заглавие, понимали, как и мы, под физическими явлениями преимущественно простейшие формы материи и движения, а не учение о природе в целом. Об этом свидетельствует вся поэма, начинающаяся изысканием первоначал.

обращается Лукреций к Меммию,–

    На основе этих начал затем “физически” объясняется вся сложность явлений.

    Физика составляет существо поэмы. Маркс в своей докторской диссертации писал: “У Лукреция, который вообще из всех древних один только постиг эпикурейскую физику, мы найдём более глубокое изложение её”.⁴ При переходе от простейших физических явлений к более сложным Лукреций нередко, следуя Эпикуру, ограничивается указанием принципиальной возможности объяснения, притом приводит различные гипотезы. Так изложен у него важный вопрос о движениях солнца, луны и звёзд. Описывая различные замечательные явления на поверхности земли (разлив Нила, серные озёра и пр.), он замечает:

    Ясно, что Лукреция прежде всего и больше всего интересует физическая сущность явлений, а не явления сами по себе в их деталях и конкретности. С этой точки зрения, поэма Лукреция составляет первую сохранившуюся до нас античную попытку полностью объяснить природу на основе физических принципов.

    В этом кроется также причина жизненности поэмы и в наше время. Путём логического анализа обыденных наблюдений и правильной абстракции древним атомистам удалось распознать некоторые общие физические начала природы, оказывающиеся во многом верными и на сегодняшний день. Дальнейшее углубление и рафинирование этих начал суждено было сделать в сущности только Ньютону.

    Перейдём к краткому анализу физики Лукреция. Исходная аксиома её – принцип сохранения тел:

    Что же такое “тела” Лукреция, как он их определяет?

пишет он и позднее дополняет:

    Это тонкое определение Лукреций берёт, очевидно, из свойств непроницаемости и упругости предметов. Оно совпадает до известной степени со знаменитой концепцией Бошковича об элементарных телах, как центрах сил, и едва ли можно дать другое определение тела, если не пользоваться более сложными понятиями массы и энергии, которые Лукрецию были ещё неизвестны.

    Второе начало мира у Лукреция – пустое пространство:

    Лукреций приводит разнообразные доказательства существования пустоты, “вместилища тел”, считая, вопреки позднейшей Декартовой картине мира, немыслимым совершенное заполнение пространства, что сделало бы невозможным движение.

    Телами и пространством ограничиваются, по Лукрецию, основные начала или сущности мира:

обращается он к Меммию,–

    Таким свойством или явлением тел и пустоты у Лукреция, в согласии с Демокритом и Эпикуром, оказывается и время:

    Лукреций не развивает далее этого замечательного утверждения. Между тем оно чрезвычайно важно для всей его физики и философии. Оно обращает время в свойство тел, лишая его всякого содержания вне движения. Замечательно при этом, что, устанавливая тела и пространство как основные начала явлений, Лукреций умалчивает о движении тел, считая его необходимым и неотъемлемым свойством тел. Движение тел в пустоте связано, по Лукрецию, с их тяжестью:

    К этому движению тел под действием тяжести мы вернёмся в дальнейшем при рассмотрении “первоначал” – атомов Лукреция, сейчас же отметим ещё одно основное свойство мира Лукреция: пространство безгранично, вселенная бесконечна:

    Вместе с тем беконечна и материя в пространстве. Лукреций исходит из положения, что строение вселенной повторяется, подобно кристаллу или пчелиным сотам:

    На первый взгляд изложенные черты Лукрециевой картины мира могут показаться совпадающими с известной классической схемой Ньютона. В действительности же налицо очень существенные отличия. Абсолютное пространство Ньютона ничем не связано с телами; оно может быть безгранично пустым.

    Пространство-пустота Лукреция и телá взаимно обусловлены. По приведённым уже выше строкам, природа “пустоту... делает гранью телу, а тело она ограждать пустоту принуждает”. С другой стороны, мы видели, что, в отличие от абсолютно независимого от материи времени Ньютона, у Лукреция “времени нет самого по себе”. Можно было бы сказать, если бы это не звучало слишком уже современно, что у Лукреция время и пространство определяются материей – телами.

    Искусный противник эпикурейской физики и этики кардинал Полиньяк в своём “Анти-Лукреции”⁵ резко нападает на пустое пространство Лукреция, но его, по существу меткие, стрелы попадают на самом деле в Ньютона, а не в Лукреция. Правильно отрицая у “пространства-ничто” возможность каких-либо свойств, Полиньяк ставит перед Лукрецием дилемму: его пространство – или тело, или бог. Известно, что Ньютон выбирал второе.

    Другое основное отличие схемы Лукреция от схемы Ньютона – в том, что тяготение – внутреннее движущее свойство тел, их “признак”, а не результат воздействия других тел.

    К вопросу о тяготении у Лукреция ещё придётся вернуться.

    Победное шествие атомизма в науке и его потрясающие практические результаты в последнее время заставляют с особым удивлением присматриваться к догадкам Демокрита–Эпикура–Лукреция о “первоначалах”, составляющих тела и обладающих многими свойствами современных атомов.

    Как могла возникнуть у древних эта тонкая мысль, в справедливости которой ещё недавно сомневались некоторые современные школы? Лукреций развёртывает перед читателем поэмы многие аргументы, значительная часть которых встречается ещё у Демокрита и Эпикура.

    Звёзды, люди, деревья, песчинки раздельны, что ясно при самом поверхностном наблюдении. Они изменяются, умирают, рождаются, превращаются одно в другое, составляя, однако, замкнутый, повторяющийся круг. Это также сразу следует из повседневного наблюдения. Лукреций вслед за Демокритом и Эпикуром заключает, на основании этих общих явлений природы, о существовании первоначальных тел, или просто первоначал, различные сочетания которых и образуют все вещи.

    Тела раздельны, они отделены друг от друга пустотой, но если бы они дробились безгранично, то природа была бы полна бесконечно отличающимися формами; постоянство или повторение было бы в природе невозможно:

    Позднее Лукреций варьирует этот аргумент:

    Идею о конечных атомах разных сортов и об их сочетаниях Лукреций поясняет, снова по традиции древних атомистов, сравнением с буквами и словами:

    Приведённые до сих пор рассуждения Лукреция могут быть выражены так: тела раздельны, они испытывают разнообразные превращения, но снова возвращаются к тем же формам. Если бы тела состояли из бесконечного числа бесконечно малых или бесконечно дробных частей, то возможные сочетания были бы безгранично разнообразны, восстановление прежних форм было бы совершенно невероятным. Именно факт непременного возвращения прежних форм (наследственность и пр.) свидетельствует о конечных размерах и конечном разнообразии сортов первоначал. При этом условии вероятность восстановления прежних форм становится конечной.

    Если вдуматься в эти доводы Лукреция, то станет ясной их большая убедительность. Они заслуживают серьёзного внимания не только в исторической перспективе.

    Замечательно, что для Ньютона, с юношеских лет ставшего на атомистические позиции, аргумент Эпикура–Лукреция имел основное значение. Уже в старости, в вопросах “Оптики”⁶ Ньютон писал: “Если бы частички изнашивались или разбивались на куски, то природа вещей, зависящая от них, изменялась бы. Вода и земля, составленные из старых, изношенных частиц и их обломков, не имели бы той же природы и строения теперь, как вода и земля, составленные из целых частиц вначале. Поэтому природа их должна быть постоянной, изменения телесных вещей должны проявляться только в различных разделениях и новых сочетаниях и движениях таких постоянных частиц”.

    Подобно Демокриту, Лукреций пытается обосновать атомизм и абстрактными соображениями на основе парадокса Зенона о бесконечном делении.⁷ По учению элеатов, при таком делении тела конечных размеров получилось бы бесконечное число малых, но не равных нулю частей, которые в сумме должны дать бесконечность в противоречие с исходным предположением. Зенон делал отсюда вывод о невозможности деления вообще, а Демокрит – о существовании конечного предела делимости, т. е. атомов. Лукреций в стихах повторяет этот парадокс.

    Из этих рассуждений Лукреция ясно, во всяком случае, насколько малыми представлял он себе первоначала:

    Рассмотрим прочие свойства первоначал Лукреция. Они “абсолютно” плотны, или, вернее, тверды (solidi), приближаясь в этом отношении к элементарным частицам современной физики. Лукреций пытается доказать это, исходя из самого определения тела:

    Это доказательство не лишено логичности, но она заставляет задуматься об определении плотности, или, точнее, твёрдости. Современное понятие о плотности одинаково применимо как к сложному телу,– например, губке, кристаллу, молекуле,– так и к элементарной частице,– например, протону или нейтрону. У Лукреция, не пользующегося понятиями массы и веса, плотность, или “твёрдость”, имеет качественный, специфический характер. “Абсолютная плотность” – это плотность тела без пустот. Какова же она по величине – сказать невозможно. Из представления об абсолютной плотности первоначал Лукреций делает далее вывод об их вечности и неразрушимости:

    Помимо абсолютной плотности первоначала имеют “форму”, отличаясь ею друг от друга:

    Отличие касается размеров и формы:

и далее:

    Лукреций, однако, осторожно ограничивает разнообразие форм

и приводит этому доказательства в факте ограниченности форм природных образований. Точно так же он ограничивает и возможные сочетания между первоначалами, как бы предугадывая современную химию:

    Эти оговорки нужны для объяснения постоянства и возвращаемости форм в природе. Они столь же необходимы для учения атомистов, как утверждение о конечности размеров первоначал, и ещё раз показывают глубокую продуманность всей доктрины.

    Лукреций приписывает первоначалам только механические свойства в виде плотности, формы и размеров, но отрицает наличие у них цвета и других качеств:

    Все перечисленные качества субъективны. Реально, на самом деле существуют только указанные механические свойства первоначал.

    Неотделимое механическое свойство первоначал – их движение. По учению Эпикура–Лукреция движение столь же врождёно первоначалам, как их тело и вес. Именно вес и падение тел определяют, как будет видно из дальнейшего, врождённость и органичность движения первоначал:

    Первоначала можно сравнить в этом отношении с атомами света – фотонами современной физики, которые нельзя мыслить покоящимися.

    После этого общего утверждения Лукреций, в виде доказательства, с гениальной меткостью и точностью рисует картину движения пылинок в солнечном луче, создавая вполне правильный эскиз теории броуновского движения, предваряющий на два тысячелетия Смолуховского, Эйнштейна и Перрена:

    Напомнив самое явление, Лукреций переходит к его более глубокому толкованию:

    Физик сразу узнаёт в этих строках главное положение современной теории броуновского движения. Ошибка Лукреция, если быть строгим и придирчивым, только в том, что движение пылинок в солнечном луче в действительности не чисто броуновское; оно искажается тепловыми вихрями, радиометрическим эффектом и пр. Но едва ли следует заниматься таким школьным экзаменом двухтысячелетнего патриарха атомизма.

    Лукреций ничем не ограничивает возможную скорость” в пустоте своих первоначал:

    Современное релятивистское ограничение скоростей действительно не снилось никаким мудрецам, даже таким, как Эпикур и Лукреций.

    “Классическая” физика древних атомистов, так же как впоследствии и у Ньютона, основывалась только на обобщении обыденного опыта. Исходным пунктом для ограничения возможных скоростей в теории относительности послужил, как известно, только очень сложный и тонкий опыт, недоступный ни Лукрецию, ни Ньютону.

    Очень образно и с полной ясностью Лукреций объясняет, почему в больших телах мы не видим движения составляющих первоначал. Трудно удержаться, чтобы не привести полностью” этого замечательного по живописности места поэмы:

    Для пояснения своего тезиса Лукреций, не знающий ещё микроскопа, применяет способ, не менее убедительный, чем наблюдение движения невидимых предметов под микроскопом. Картина состояния движения вещества настолько ясна и убедительна у Лукреция, что приходится удивляться, почему она оказала сравнительно малое влияние и на немногих естествоиспытателей прежних веков.

    Наиболее сложна и неясна часть физики Эпикура–Лукреция, касающаяся тяготения и столкновения первоначал. Здесь древняя атомистическая доктрина находится в решительном противоречии с основными представлениями физики Ньютона.

    У Ньютона мир мыслим и без тяготения. Закон тяготения “есть не четвёртый закон механики, а такой же частный закон силовых взаимодействий, как, например, законы Кулона. У Лукреция, наоборот, тело немыслимо без тяготения:

    И самое движение есть результат тяготения. Однако падение тел вовсе не проистекает только из свойств его самого; для этого нужно другое тело – Земля:

    С удивительной прозорливостью из чисто умозрительных представлений Лукреций, вслед за Эпикуром и опережая на тысячелетия Галилея, утверждает, что тела в пустоте должны падать с одинаковой скоростью, независимо от веса. Лукреций правильно замечает, что тело в воде или в воздухе

    Этому выводу предшествует другое верное заключение об “архимедовых” выталкивательных силах воды и воздуха:

    Для понимания дальнейших выводов Эпикура и Лукреция о падении тел и тяготении надо принять во внимание астрономические взгляды Эпикура.

    Доктрина Эпикура решительно восстаёт против утверждения о сферичности Земли и существовании антиподов:

    Лукреций считает это невозможным и не скупится на резкости:

    Крайнее возмущение Лукреция теорией антиподов проистекает, по-видимому, из чисто принципиальных “коперниканских” стремлений.

    Для Эпикура и Лукреция недопустима мысль о существовании центра вселенной. Представления о вселенной ещё очень неясны и сбивчивы. Земля у Лукреция составляет, в сущности, бесконечное полупространство, ограниченное плоскостью, если вообще позволительно пользоваться математическими понятиями, которые совершенно чужды Лукрецию. Его физика вполне качественная и полностью лишена математического скелета.

    В книге V поэмы, в которой Лукреций переходит к конкретным астрономическим вопросам, можно найти явные противоречия изложенной схеме. Автору это известно, и это его не смущает. Как только он отходит от физических принципов к более частным и специальным задачам, он считает достаточным ограничиться указанием одной принципиальной возможности объяснения:

    Излагая два возможных объяснения фаз луны, Лукреций в соответствии с этой же позицией замечает, например:

    Представление о Земле как о бесконечном полупространстве, ограниченном плоскостью, приводит к выводу, что первоначала, движимые тяготением, должны в пустоте перемещаться параллельным отвесным потоком с одинаковой скоростью. При этом полностью исключилась бы возможность столкновения между собой первоначал, необходимого для образования вещей.

    Эта трудность разрешается у Эпикура–Лукреция чрезвычайно удивительно и неожиданно: вводятся спонтанные отклонения первоначал. Обращаясь к Меммию, Лукреций пишет:

    Такова одна особенность движения первоначал. Саму по себе её можно было бы, переходя к современной физике, естественно сопоставить с отклонением тел в силовых полях, гравитационном или электромагнитном, вызываемом другими первоначалами. Однако мысль и намерения Лукреция идут значительно дальше. Ничтожно-малое отклонение – “clinamen” по Эпикуру–Лукрецию – спонтанно, произвольно и сопоставляется в пределе со свободной волей человека. Лукреций рассуждает так:

    Для того чтобы объяснить эти сложные, но несомненные явления, Лукреций говорит:

    Первоначала наделяются, стало быть, исчезающе-малым спонтанным механическим свойством, которое в сложных системах, составленных из огромного множества первоначал, может повести к возникновению сознания и свободы воли.

    Юношеская докторская диссертация К. Маркса “Различие между натурфилософией Демокрита и натурфилософией Эпикура” содержит глубокий анализ учения Эпикура–Лукреция об отклонении первоначал и идёт вразрез с тем, что об этом писалось в течение тысячелетий. Маркс напоминает о бесконечных остротах на эту тему в древнее и в новое время и говорит о том, что Цицерон порицал Эпикура за отклонение без причины. Он приводит слова Цицерона, что “ничего более позорного не может случиться с физиком”.⁹ Однако, с очень общей принципиальной диалектико-философской точки зрения, Маркс принимает сторону Эпикура–Лукреция. Он исходит из ясно выраженной тенденции обоих избегнуть в самой основе учения об атомах железной необходимости, фатализма. Возражая Цицерону по поводу только что приведённых слов, Маркс пишет: “Но, во-первых, физическая причина, какой требует Цицерон, вновь отнесла бы отклонение атома в сферу детерминизма, от чего именно оно должно оградить его. Затем атом отнюдь ещё не завершён, пока в него не вложено определение отклонения. Спрашивать о причине этого определения всё равно, что спрашивать о причине, превращающей атом в принцип,– вопрос, очевидно, лишённый смысла для того, для кого атом есть причина всего и, следовательно, сам не имеет причины”.¹⁰ Упоминая далее об упрёках Бейля, инкриминировавшего Эпикуру то, что вместо спиритуалистического принципа в атомах придумано спонтанное отклонение, Маркс замечает: “. . . с душой атома было бы приобретено только слово, между тем как в отклонении представлена действительная душа атома, понятие абстрактной единичности”.¹¹

    В. И. Ленин в конспекте лекций Гегеля по истории философии, полемизируя с Гегелем, также становится на сторону Эпикура, записывая, между прочим: “Эпикур о душе: более т о н к и е (NB) атомы, более б ы с т р о е (NB) движение их, связь (NB) их etc. etc. с телом (Диоген Лаэрций, X, § 66; 63–4) – очень наивно и хорошо! – а Гегель сердится, бранится: "болтовня", "пустые слова", отсутствие мыслей"”.¹²

    Несомненно, конечно, что конкретная картина Эпикура–Лукреция о падении или свободном движении первоначал ошибочна. В частности, прав был известный физик XVIII в. Лесаж (автор интересной гипотезы о природе тяготения), когда он в своём мемуаре “Ньютонизированный Лукреций” обрушивался на эпикурейцев: “Если бы первые эпикурейцы имели о космографии сведения хотя бы столь же здравые, как их современники, которых они не хотели слушать, и о геометрии хотя бы часть тех знаний, которые тогда были общими, они, весьма вероятно, без труда открыли бы закон всемирного тяготения и его механическую причину”.¹³ Лесаж имел при этом в виду, что если бы эпикурейцы приняли сферичность Земли, то падающие первоначала направлялись бы к центру Земли. Для объяснения столкновения между частицами не потребовалось бы спонтанных отклонений. Вместе с тем, если внести гипотезу о некотором поглощении первоначал в веществе, то тяготение, например Земли к Солнцу, объяснялось бы просто механически и с качественной и с количественной стороны. “Я не прибавил к атомам, воспетым Лукрецием,– замечает Лесаж,– никакого нового определения, имеющего целью объяснение великих законов, открытых современниками. Наоборот, я ограничился тем, что снял с их движения произвольное ограничение (почти совершенный параллелизм), посредством коего Эпикур изуродовал атом Демокрита (однородность во всех направлениях)”.¹⁴

    Правильнее думать, однако, что не ошибочная космография, т. е. представление о плоской Земле, приводила Эпикура и Лукреция к идее о спонтанном отклонении, а наоборот, потребность внести спонтанность в учение о первоначалах влекла за собой картину параллельного потока первоначал, движущихся с одинаковой скоростью.

    Надо вернуться снова к лейтмотиву поэмы – к физическому объяснению при помощи первоначал всех без исключения явлений природы. Абсолютно плотные первоначала, падающие в пустоте и не обладающие никакими новыми свойствами, не были в состоянии объяснить бесспорные и не сводимые к чему-либо другому, даже при самой общей трактовке, факты сознания и свободы воли. Для сохранения схемы необходимо было наделить первоначала для этой цели некоторыми неотделимыми органическими спонтанными свойствами, которые совсем не похожи на сознание и волю сложного организма, но при соединении первоначал в особые формы организованной материи могут приводить к ощущению, сознанию и мысли.

    При такой общей постановке вопроса нельзя умолчать о поразительном совпадении принципиального содержания идеи Эпикура–Лукреция о спонтанном отклонении с так называемым “соотношением неопределённости” современной физики. Сущность его заключается в том, что нет возможности определить какими-либо средствами одновременно с абсолютной точностью положение и скорость элементарной частицы. Невозможность эта конкретизируется тем, что произведение координаты и момента частицы есть величина конечная, порядка квантовой постоянной. Изменение движения частиц в современной физике происходит, начиная с некоторых пространственно-временных пределов, “не в положенный срок и на месте дотоль неизвестном”, как и у Лукреция. По нашим современным сведениям, многие основные явления,– например, излучение света атомом или радиоактивный распад атомного ядра,– в связи с этим происходят вполне спонтанно.

    Было бы недопустимым преувеличением и грубой ошибкой считать Эпикура и Лукреция предшественниками квантовой механики, однако некоторое совпадение античной идеи с современной не является совершенно случайным. Квантование атомных состояний и энергии, несомненно, глубокими корнями связано с прерывным характером самих элементарных частиц и с диалектическими противоречиями, кроющимися в самом понятии атома.

    Квантовая природа элементарных частиц, первоначал современной физики, вероятна, и можно надеяться на создание в будущем квантовой теории этих частиц. Только с точки зрения таких перспектив в самой идее конечных атомов можно усматривать зачатки современных квантовых представлений, включая и соотношение неопределённости.

    Есть, однако, глубочайшее различие между учением Лукреция о спонтанном отклонении и выводами некоторых современных физиков и философов, склонных к идеализму, увлекающихся индетерминистской формой экспериментального соотношения неопределённости. Для эпикурейцев “clinamen” было основой строго материалистического учения о сознании и свободе воли. Сознание сложного организма столь же отличается от спонтанных отклонений первоначал, как эти первоначала – от организма в целом:

    Для современных идеалистов, пытающихся опереться на экспериментальное соотношение неопределённостей, наоборот, оно становится основой идеализма и даже доказательства бытия бога.¹⁵

    В учении о “clinamen” Эпикур и Лукреций впервые связали понятие случая и необходимости, свободы и детерминизма. “Эпикурейское отклонение атома,– по словам Маркса,– изменило, следовательно, всю внутреннюю конструкцию мира атомов тем, что оно . . . осуществило противоречие, лежащее в понятии атома”.¹⁶

    Философам и физикам, пугающимся соотношения неопределённости, как дороги к индетерминизму, или, наоборот, взирающим на него с надеждой, как на опору идеализма и мистики, одинаково полезно перечитать поэму Лукреция. Сквозь архаику древних конкретных образов и знаний они могут ясно прочесть: одни – конец своим страхам, другие – конец своим надеждам.

    Учение о спонтанном отклонении первоначал завершает основные принципы физики Лукреция. Остальные четыре книги поэмы – это приложение физической основы к объяснению более сложных природных явлений, души, ощущений, астрономических феноменов, метеоров, развития Земли, жизни, общества и т. д. В этих четырёх песнях разбросаны строки и строфы, относящиеся к ведению физики в современном понимании (теория зрительных образов – IV, правильное толкование вязкости жидкостей – III, 186 и сл., магнетизм – VI, 1090 и сл. и пр.). Но эти места имеют у Лукреция скорее иллюстративное значение,– это гипотезы, на которых он едва ли стал бы настаивать. Они во многом для современника звучат совершенно архаически, сохраняя интерес лишь исторического курьёза.

    Для построения конкретной физики и конкретного естествознания вообще не хватало необходимых специальных опытных сведений, которых не давало обыденное наблюдение и которых нельзя было достигнуть рациональным путём рассуждения. Показательным примером этого может служить оптика Лукреция, которой он уделяет значительную часть IV песни.

    Оптика в точном греческом значении слова была наукой о зрении. Её задача состояла прежде всего в объяснении наиболее загадочного для древнего человека факта возникновения в глазу изображения, подобного окружающим предметам. Далее надо было понять, каким образом отражают зеркала и как возникают цвета. Преломление света, хотя, вероятно, и известное с давних времен, стало предметом изучения и размышления только в более позднюю эпоху (Птолемей, II в. н. э.).

    Современный человек, знающий фотографическую камеру, кино и другие оптические устройства, не в состоянии даже вообразить трудности, стоявшие перед древним философом и физиком, когда он старался понять зрительное изображение. Трудность, с одной стороны, была в том, что устройство глаза, действие хрусталика и других частей глазного яблока было неизвестно. С другой стороны, никто ещё не получал световых изображений вне глаза,– например, на стене,– что так легко в наше время делает даже ребенок, отбрасывая изображение на бумагу или другой экран при помощи очковой линзы. Изображение вне глаза научились получать, по-видимому, только в XV в. в камере-обскуре (Леонардо да Винчи).

    Проблема зрительного изображения, в частности действия зеркал, довольно естественно приводила к гипотезе “зрительных лучей”,¹⁷ идущих от глаза к предмету и как бы ощупывающих предмет. На этой основе возникла математическая геометрическая оптика Эвклида, несмотря на явные трудности представления о лучах, идущих не от предмета, а от глаза.

    Эпикур и Лукреций даже не обсуждают эту удобную, но явно субъективную фикцию зрительных лучей и для объяснения зрительных изображений прибегают к более простому и вещественному представлению летящих от предметов “призраков”:

    Эти тонкие пленки, “реплики” с поверхности предметов, и составляют материальное воплощение изображений предметов. Они же, по Лукрецию, объясняют сны и видения. Образы не непременно связаны с предметами:

    Лукреций различает свет самосветящихся предметов, например, свет Солнца, от “призраков”, летящих с освещённых предметов. По-видимому Лукреций полагает, что световые лучи срывают с предмета его пленку–“призрак” и гонят его перед собою. Это видно из следующих строк:

    Пытается Лукреций дать и объяснение отражения “призраков” в зеркалах, прибегая к красивому образу сырой глиняной маски, выворачивающейся наизнанку при ударе о столб (IV, 295). При этом угол отражения равняется углу падения:

    Теория “призраков”, если отвлечься от её слишком живописной вещественности, содержит некоторое зерно истины и с точки зрения современной теории света. Волновое поле, распространяющееся от самосветящегося или освещённого предмета, скрывает в себе потенциальное изображение предмета, которое не проявляется, если волны непосредственно падают на экран, но может быть восстановлено при помощи соответственной оптической системы. В этом смысле от светящихся предметов действительно летят “призраки”. Надо только обладать искусством их проявлять. Глаз как раз содержит в себе систему, необходимую для проявления “призрака”.

    Создавая свою оптику, Эпикур и Лукреций шли по единственному возможному в их времена пути. Истину удалось найти только через очень многие сотни лет, после того как раскрылось строение глаза и люди научились получать изображение не только в глазу.

    Сравнивая физику наших дней с физикой Лукреция и отвлекаясь при этом должным образом от деталей, сопоставляя только основное в наиболее абстрактной форме, мы, бесспорно, распознаём много общего, и притом в самом главном.

    Вспоминая и восстанавливая сейчас слова и мысли древнего мудреца, учёного и поэта-эпикурейца, мы – люди, наконец увидевшие и не только угадывающие атомы, но и овладевающие ими,– не можем не склонить наши головы с глубоким пиэтетом перед памятью подлинного классика науки, великого материалиста и замечательного поэта.

* Дополненный доклад на Объединённом заседании Отделений физико-математических наук, истории и философии, литературы и языка 18 января 1946 г.

** Все стихотворные цитаты из Лукреция приводятся по переводу Ф. А. Петровского.

1 Lucrezio Il poema della natura. Testo latiuo e versione poetica da Pietro Parrella. Bologna, 1944.

2 См. ниже, стр. 299.

3 Аристотель. Физика. Перев. В. И. Карпова. Москва, 1937, стр. 7.

4 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, 1938, стр. 29.

5 Имеется русский перевод “Анти-Лукреция”: “Против Люкреция. Девять книг о боге и естестве”, сочинение кардинала Мельхиора Полиньяка. Москва 1803 г. Этот прозаический перевод сделан неизвестным мне лицом с немецкого перевода.

6 Сэр Исаак Ньютон. Оптика. Москва, 1927, стр. 311.

7 С. Лурье. Демокрит. Москва, 1937, стр. 60.

8 Курсив наш. – С. В.

9 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, 1938, стр. 30.

10 Там же, стр. 30–31.

11 Там же, стр. 31.

12 В. И. Ленин. Философские тетради. ОГИЗ, 1947, стр. 277.

13 L е s a g е. Lucrèce Newtonien. Histoire de l'Académie Royale dea sciences et de belles lettres. Ann. 1782. A Berlin, 1784, p. 404.

14 L е s a g е, 1. с., р. 425.

15 Ср., например, А. Сompton. The freedom of man. 1937.

16 К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. I, 1938, стр. 34.

17 Ср. С. И. Вавилов. Галилей в истории оптики, стр. 10 – в Сборнике “Галилео Галилей”, 1943.

Дата установки: 26.07.2011
[вернуться к содержанию сайта]

W