[вернуться к содержанию сайта]

    Я даю здесь краткий свод философии Эпикура в той последовательности, в какой я теперь её себе представляю (конечно, если бы я располагал большим досугом, я мог бы собрать более полный материал и расположить его более чётко). Моё изложение не чуждо методу Эпикура, но и не связано им вплоть до мелочей; подобно тому как сам Эпикур не всегда держался одного и того же порядка при трактовке одной и той же темы, да и Лукреций¹ не следовал за Эпикуром без отступлений, точно так же и я позволяю себе многое устранять, перемещать, а там, где это представится более удобным, и добавлять. Однако я излагаю Эпикура в его духе и сплошь целыми выражениями самого философа, поскольку его слова приводятся у Лаэрция, М. Туллия, Сенеки² и других авторов; исключение представляют лишь те случаи, когда ради большей стройности я старался своими словами связать то, что иначе являло бы собою нечто вроде хаотической груды обломков или же растрёпанной метлы. Я тем не менее приписываю самому Эпикуру всё, что было сказано Метродором, Гермахом, Колотом³ или кем-нибудь другим из его учеников, ибо “у этих,– как выражается Сенека,– всё, что говорит Гермах, и всё, что говорит Метродор, взято из одного источника, и вообще всё, что говорил кто бы то ни был в этом товариществе, было сказано под влиянием одного человека”. Я приписываю Эпикуру даже то, чем, как кажется, уместно некоторым образом дополнить [моё изложение], позаимствовав это у Лукреция; ибо и Лактанций⁴ говорит (хотя, безусловно, в выражениях неодобрительных), что “Эпикуру принадлежит всё то, на чём помешался Лукреций”; да и сам Лукреций как всем своим произведением, так, в частности, и следующими стихами достаточно ясно заявляет:

    А также:

    И далее:

    Иногда также, а именно там, где мысль Эпикура остаётся слишком тёмной и ни у кого из авторов нет достаточного её разъяснения, я выражаю её своими собственными словами и так согласую с образом мыслей Эпикура, чтобы не было никакого с ним расхождения. Об одном лишь считаю нужным предупредить тебя, [читатель]: обрати пристальное внимание на те главы, где Эпикур провозглашает что-нибудь противоречащее святой вере и где нами указаны те места [нашей] “Физики”⁸, в которых опровергается то, в чём он грешит против веры, дабы никакой яд не мог быть принят без быстродействующего противоядия. Разумеется, для того чтобы получить полное представление о философии Эпикура, насколько это позволяют оставшиеся от неё следы, в ней, очевидно, ничего не следует урезывать и замалчивать; ведь не делают же этого в отношении Аристотеля и других [авторов] (и даже в отношении самого Лукреция), книги которых издаются без пропусков и не имеют даже приложения, опровергающего содержащиеся в них погрешности против веры. Что касается остального, то, не мешкая долее, я, как говорится, предоставляю слово Эпикуру.

    Вернёмся теперь к нашему изложению. Во-первых, так как наши чувства делают очевидным, что в природе вещей многое возникает и многое уничтожается, то следует думать, что должна существовать материя, из которой возникают и в которую переходят вещи при своём разрушении. В самом деле, из ничего ничто не возникает и ничто не переходит в ничто. Ибо если бы что-нибудь возникало из ничего, то все могло бы рождаться из чего угодно, как бы не нуждаясь в семенах. И если бы то, что подвергается разрушению, превращалось в ничто, то погибало бы решительно всё, так как не осталось бы ничего непреходящего, во что могли бы перейти [гибнущие вещи].

    Далее, когда мы желаем знать природу какой-либо рождённой или сделанной вещи, мы прежде всего спрашиваем, представляет ли она собой что-то единое и простое, или она состоит из [частей], которые сами просты и первичны. Ясно, однако, что ничто рождённое или сделанное не может быть единым и простым, потому что [каждая вещь] имеет части, которые её образовали и на которые она может распасться. Эти части – более первичные и более простые. Если же и они оказались бы сложными, то считалось бы, что они в свою очередь состоят из таких частей, которые и есть первичные и самые простые.

    С другой стороны, известно, что одни тела – это соединения, или, если угодно, они составные, сложные, другие же – это те тела, из которых образуются соединения, или сложные тела. Вот эти-то другие, если они первичные и простые, и представляют собой первичную материю вещей и называются первоначалами, а у новейших [натурфилософов]³⁵ – также элементами.

    Такого рода первоначала, или самые первичные, простые тела (а ещё лучше – тельца), должны быть несоставными, неделимыми и не разрушимыми никакой силой, а потому и неизменяемыми, или такими, которые в самих себе лишены каких бы то ни было изменений. Это, без сомнения, так, если верным окажется положение, что при распаде составных тел ничего не переходит в ничто, а остаётся и полностью сохраняется некая свободная от пустоты и в силу этого плотная природа. Ибо если природа [первичных тел] такова, то эти последние не имеют частей, в которых каким-либо образом возникали бы трещины, вызывая тем самым их распад.

    Вот почему необходимо, чтобы так называемые первоначала сложных тел были по своей природе не только наполненными, плотными и неизменными, но и абсолютно неделимыми. Поэтому-то мы их обычно и называем атомами³⁶. Ведь мы называем так [тельце] не потому, что оно имеет наименьшую величину, представляя собой как бы точку (иначе говоря, не потому, что оно имеет величину), а потому, что оно неделимо, в силу того что оно не способно к восприятию какого-либо воздействия и совершенно лишено пустоты. Таким образом, всякий, кто произносит слово “атом”, подразумевает под этим нечто неуязвимое для удара и неспособное испытывать никакого воздействия; кроме того, атом – это нечто невидимое вследствие своей малой величины, но в то же время неделимое в силу своей плотности.

    В том, что существуют атомы, достаточно убеждает вышеприведённое рассуждение, ибо так как природа ничего не создаёт из ничего и ничего не превращает в ничто, то должно быть нечто, что остаётся после распада сложных тел и не может погибнуть. В самом деле, если утверждать, что тело и дальше продолжает быть подверженным распаду и делимым, то путём последовательного деления мы непременно дойдём наконец до чего-то плотного и неделимого: ведь по самой природе это разложение не продолжается бесконечно, а останавливается на чём-то последнем. Да и не может существовать бесконечного деления какого бы то ни было тела.

    В конечном теле, несомненно, нельзя допустить наличие частей, бесконечных либо по протяженности, либо по числу. Поэтому нельзя себе представить в нём не только деления до бесконечности, которое идёт [от меньшего] к ещё меньшему³⁶, т. е. такого, при котором образуются все меньшие части (причём соблюдается одна и та же пропорция деления), но также и такого деления на бесконечное число частей, при котором образуются не постепенно уменьшающиеся, а равные части, или так называемые аликвоты³⁷. В самом деле, для того чтобы части можно было делить до бесконечности и число их непрерывно возрастало, мы должны были бы допустить, что они бесконечны. Но как может конечное тело состоять из бесконечных частей?

    Тот же, кто однажды сказал³⁸, что любая вещь содержит бесконечное число частей, не может в результате ни понять, ни объяснить, каким образом оказывается конечной та величина, о которой он говорит, ибо в ней должно содержаться неопределённое количество частей (равных между собой) или неравные (постоянно уменьшающиеся) части, так как наличие тех или других, само собой, необходимо для того, чтобы могло совершаться деление, или увеличение количества частей, до бесконечности. Но ясно, что величина, в которой содержатся эти части и которая состоит и образуется из них, по существу должна быть бесконечной.

    С другой стороны, ясно, что конечная величина имеет конец и конечную часть, которую можно воспринять и обнаружить. И если эту часть нельзя рассматривать саму по себе и как конечную, то, сколько бы мы ни делили её, мы никогда не постигнем, что какая-то другая часть должна с большим основанием считаться конечной, ибо всякая такая часть была бы, безусловно, в свою очередь делимой. Вот почему с помощью выхода за пределы [чувственно воспринимаемой конечной части] и последовательного бесконечного [деления] в направлении к [абсолютной] конечной части мы никогда, даже мысленно, не могли бы дойти до неё, и, таким образом, выходило бы, что, двигаясь вперёд, мы никогда не могли бы пройти даже самую малую часть пространства³⁹.

    К сказанному надо добавить, что если бы при распаде вещей не оставались тельца, настолько плотные, что никакая сила не могла бы их разложить, то нельзя было бы понять, какая разница существует между телом и пустотой: ведь в этом случае от бесконечно уменьшающегося тела не осталось бы ничего непреходящего; кроме того, всё было бы аморфным или даже размягчённым, и ничто не могло бы стать твёрдым, ибо единственная основа прочности – это плотность. И нас не должно смущать, что раз атомы плотные, то кажется непонятным, каким образом из них могут возникнуть мягкие вещи. Ведь мягкие тела могут образоваться лишь благодаря примеси пустоты, в которую отодвигаются сжимаемые части, уступая воздействию.

    Укажем также на многообразное постоянство, существующее в природе, например на всегдашнее развитие животных до совершенно определённых пределов сил, роста и жизни или на чёткие отличительные признаки, присущие отдельным родам. Всего этого не было бы, если бы не существовало определённых и постоянных, т. е. не подверженных распаду и изменениям, первоначал.

    Хотя все атомы в силу доказанной их плотности представляются однообразными и одинаковой природы, они, однако, обладают некоторыми свойствами и внутренними особенностями или качествами, благодаря которым они могут между собой различаться. Эти свойства – только величина, фигура и тяжесть, если не говорить ещё и о тех свойствах, которые неразрывно связаны с фигурой, например о шероховатости и гладкости. Цвет, тепло, холод и другие качества не присущи атомам, это свойства сложных вещей, и возникли они отчасти из неотъемлемых, отчасти же из случайных свойств самих атомов, о чём мы будем говорить ниже.

    Укажу здесь лишь на следующее: если бы, например, цвет был присущ самим атомам, то он был бы так же неизменен, как и они. И таким образом, вещи, состоя из атомов, были бы все одного цвета и не могли бы изменять его и проявлять себя в другом цвете. Но мы наблюдаем совсем иное. В самом деле, когда море вспенится, оно становится белым, в другое же время оно синего цвета. Если бы этот синий цвет был присущ морю из-за синих атомов, то он, конечно, не мог бы превратиться в белый. Некоторые утверждают⁴⁰, что противоположное возникает из противоположного, но это опровергается тем, что белоснежные оттенки скорее могут возникнуть из ничего, чем из чёрного цвета. Правильнее мыслят те, кто полагают, что раз материя вещей способна принимать разные цвета, а также различные новые качества, то она сама должна быть лишена этих качеств, подобно тому как для изготовления благовоний выбирается именно то масло, которое лишено всякого запаха.

    Скажу теперь кое-что об отдельных свойствах атомов. Если я наделяю их в первую очередь величиной, то это не следует понимать так, будто я подразумеваю любую величину. Ведь и самый большой атом не так велик, чтобы мог быть доступен нашему зрению. Но, хотя атом и выходит за пределы чувства, он, однако, обладает какой-то величиной (ибо если бы атомы были точками или были лишены всякой величины, то из них нельзя было бы составить тела какого бы то ни было размера). Вот почему я всегда говорю об атоме, что он есть нечто малое: это значит, что я исключаю у него не всякую, а лишь большую величину.

    Нас не должно смущать то обстоятельство, что величина атома не воспринимается чувствами, ибо мы должны признать, что вещей, невидимых для глаза, имеется бесчисленное множество. Можем ли мы, например, видеть ветер, теплоту, холод, запах, голос или же тельца, благодаря воздействию которых указанные [явления] воспринимаются [нашими] чувствами? Можем ли мы видеть те частицы влаги, от которых сыреет одежда, развешанная на берегу моря, а будучи разостлана, высыхает, [когда они испаряются]? Можем ли мы видеть те частицы, которые стираются с долго ношенного кольца, с отпирающегося и запирающегося дверного крюка, с роющего борозду лемеха, с камня, который долбит капля или истаптывают ноги прохожих? Можем ли мы видеть те частицы, которые обусловливают рост и расцвет растений и животных, а к старости их увядание и одряхление, а также многое другое в этом роде?

    Однако не следует считать, что все атомы имеют одинаковую величину, ибо разумнее [предполагать], что одни из них больше, другие меньше. Допустив же это, мы можем понять причину многих [явлений], касающихся душевных страстей и самых чувств.

    В том, что за пределами наших чувств может существовать необъятное разнообразие величин, можно убедиться благодаря существованию таких мельчайших существ, что уже третья часть их тела (если вообразить их разделёнными на части) теряется из виду. И тем не менее для возникновения этих существ требуется необъятное множество частиц. Сколько же, скажи на милость, должно существовать таких частиц для образования внутренностей, формирования глаз, сочленения суставов, наконец, для развития души и вообще для становления всех тех частей, без которых нельзя себе представить одушевленное существо, чувствующее и двигающееся?

    Наконец, как грубый пример: может ли быть охвачено мыслью разнообразие тех пылинок, которые освещаются солнечными лучами, проникшими через окно? И хотя без этих лучей они все одинаково невидимы, стоит лишь лучам пройти через них, как обнаруживается такое несметное множество телец, что мы одновременно различаем величайшее разнообразие как больших, так и меньших [частиц]. Но я, конечно, не утверждаю, как думают некоторые, будто такого рода тельца суть атомы (ибо в самом меньшем из них содержатся многие мириады атомов). Я лишь пользуюсь этой аналогией для того, чтобы мы понимали, что всё, так сказать, племя атомов, непроницаемое для самого острого зрения и как бы окутанное тьмой, так освещается лучами разума, что мы можем мысленно их обозревать и постигнуть, что им присуще разнообразие величин.

    Дело поэтому обстоит так, что подобно тому, как мы в отношении большой и измеримой величины принимаем нечто считающееся наименьшим для того, чтобы оно служило общей мерой, как, например, размер стопы, пальца или зерна, а в отношении чувственно воспринимаемой величины – что-нибудь наименее доступное восприятию, как, например, насекомое, называемое клещом⁴¹,– точно так же и в отношении умопостигаемых величин, таких, как атомы, может быть предположено нечто, что было бы для атома чем-то наименьшим, и таким наименьшим может быть в атоме самая вершина его уголка.

    Однако между наименьшим по размеру, с одной стороны, и наименьшим в области чувства и в области разума – с другой, существует разница; первое мыслится таким, что при своём умножении может сравниться со своей [исходной] величиной; последние же мыслятся как некие неделимые точки, которые представляют собой либо границы величин, либо как бы некие связки, расположенные среди [других] частей так, что эти точки [можно выявить] лишь в их соотнесённости с частями, которые они объединяют; тем не менее эти точки можно принять за начало отсчёта, ибо ничто не мешает производить какие-то мысленные измерения в атоме⁴².

    Но хотя мы и говорим, что в атоме имеются части, и предполагаем, что они между собой связаны, это, однако, не следует понимать так, будто эти части были некогда разрознены, а затем образовали единое целое. Наше утверждение заключается в том, что у атома имеется подлинная, состоящая из частей величина, хотя, с другой стороны, атомы тем и отличаются от сложных вещей, что их части сами по себе могут быть лишь мысленно отграничены, но не отделены друг от друга [на самом деле], ибо они связаны между собой естественной, неразрывной и вечной связью.

    Что касается фигуры, которая представляет собой границу величины, то прежде всего она обязательно должна быть у атомов многообразной, или, иначе говоря, атомы должны различаться между собой по фигурам. Это, несомненно, видно из того, что все природные вещи, образованные из атомов,– люди, звери, пернатые, рыбы, растения и т.п.– имеют разные фигуры, [и такое различие существует] не только между указанными родами существ, но также между отдельными видами или индивидуумами внутри каждого из этих родов, причём не найдется двух экземпляров, настолько между собой сходных, чтобы при более внимательном рассмотрении между ними не оказалось какой-нибудь разницы.

    Далее, хотя виды фигур, присущих разным атомам, бесчисленны, потому что они бывают круглыми, овальными, чечевицеобразными, плоскими, выпуклыми, продолговатыми, коническими, крючковидными, гладкими, шероховатыми, мохнатыми, четырёхугольными, пятиугольными, шестиугольными и т. д., и при этом как правильными, так и неправильными, так что это разнообразие не поддаётся рациональному определению,– тем не менее нельзя просто считать число этих разных фигур бесконечным. С одной стороны, различия сложных вещей не были бы, конечно, столь многочисленны и велики, если бы разнообразие фигур атомов, из которых они состоят, могло постигаться; с другой стороны, это разнообразие фигур не может считаться в буквальном смысле бесконечным, если только не предполагать, что число атомов есть величина, не воспринимаемая чувствами, но сама по себе действительно бесконечная. Ведь в ограниченной массе, или в поверхности этой массы, которая конечна, невозможно предполагать бесконечное.

    В-третьих, хотя число разных фигур не бесконечно, однако в буквальном смысле есть бесконечное множество атомов любой конфигурации, или фигуры, т. е. бесконечное число шаровидных атомов, бесконечное число овальных, бесконечное число пирамидальных и т. д., ибо, если бы число атомов, сходных между собой по фигуре, не было бы в действительности бесконечным, Вселенная с точки зрения количества находящихся в ней атомов не могла бы быть бесконечной, что противоречило бы тому, на что мы указывали выше.

    Следует ещё заметить, что, хотя атомы угловаты и крючковаты, нет основания полагать, что они почему-либо могут быть попорчены или сломаны, ибо углы и крючки атомов той же природы, что и самая середина, и одинаковой с ней плотности; они незыблемо связаны между собой, так что не существует силы, которая бы могла повредить атом в целом или какую-либо его часть, не исключая и самую крайнюю.

    Наконец, я приписываю самим атомам тяжесть и вес: поскольку атомы постоянно находятся в движении или в стремлении к движению, то они необходимо должны приводиться в движение той внутренней силой, которую следует называть тяжестью или весом.

    Следует прежде всего иметь в виду, что атомам присущи два вида движения: одно, которое обусловлено собственной тяжестью или весом атома: в движение этого рода он приходит самопроизвольно; другое, обусловленное ударом или отталкиванием, а именно когда один атом, ударившись о другой, отбрасывается в обратном направлении. Под движением, обусловленным тяжестью или весом, подразумевается прежде всего такое движение, когда атом несётся отвесно, по вертикали: таким образом движутся все предметы, обладающие тяжестью. Однако, если бы все атомы двигались отвесно или как бы вниз по прямой, следствием этого было бы то, что ни один атом никогда не мог бы столкнуться с другим; поэтому необходимо признать, что существует очень небольшое – меньше которого и быть не может – отклонение атомов. Именно таким путём могли произойти все те соединения, сплетения и сцепления атомов между собой, благодаря которым мог возникнуть мир, все его части и всё вообще, что в нём существует.

    Если же я говорю, что в противном случае атомы не могли бы касаться друг друга и в силу этого не могли бы соединяться, то я говорю это потому, что Вселенная, существующая как бы в бесконечности, не имеет центра, куда устремлялись бы атомы и где бы они могли, таким образом, образовать соединения. [В бесконечной Вселенной] можно лишь, как уже было сказано выше, мыслить себе, с одной стороны, направление вверх, откуда без всякого начала все атомы, точно дождевые капли, падают в силу своей собственной тяжести,– т. е., поскольку [направление движения] зависит от них самих, они падают параллельно,– а с другой стороны, можно мыслить себе не имеющее никакого ограничения направление вниз, по которому атомы движутся таким же образом.

    Движение путём отталкивания и отклонения может мыслиться как в том случае, когда атом отскакивает на большие расстояния, так и в том, когда он, повторно отталкиваемый на небольшие расстояния, как бы сотрясается и дрожит. Это возникает тогда, когда атомы попадают в сцепление, или скопление, многих задерживающих друг друга или сплетающихся между собой других атомов (что обычно для сложных тел, где атомы представляются неподвижными): в этих случаях они, конечно, отклоняются и оттесняются остальными атомами, образующими такое сочетание, или совокупность, и, пока отталкиваемые атомы ещё неспокойны, они в зависимости от большего или меньшего расстояния между ними и другими атомами по возможности сохраняют движение или особое дрожание.

    Причина же этого не только более частого отскакивания [атомов] в сложных телах, но также их движения с малыми отклонениями, или как бы непрерывного внутреннего дрожания, заключается отчасти в природе пустоты, так как и внутри самых плотных тел пустота отделяет друг от друга отдельные атомы тела – все или их часть – и не имеет силы задержать их и закрепить; отчасти же причина состоит в присущей самим атомам плотности, которая при столкновении и отбрасывании создаёт дрожание в той мере, в какой совокупность [атомов] позволяет возникнуть повторному движению из столкновения.

    Поскольку вес или тяжесть присущи атомам, как некая прирождённая сила, или энергия, и, в соответствии со сказанным мною выше, как некий стимул, благодаря которому они приспособлены к движению, то следует допустить, что атомы движутся непрерывно и вечно обоими указанными выше способами (т. е. в силу тяжести или в силу отклонения). Движение атомов, разумеется, не имеет никакого начала, так как не только атомы, но и пустота, способствующая обоим видам движения, существует извечно.

    Точно так же надо допустить, что движение атомов, которому ничто не препятствует, вызывая их отклонение, совершается с такой скоростью, что они могут пройти моментально, т. е. в непостижимо короткое время, любое мыслимое расстояние (ясно, что это движение должно превзойти скоростью движение солнечных лучей, которые пересекают далеко не пустое пространство). Я говорю: “движение, в котором нет никакого отклонения” потому, что частое отталкивание всегда влечёт за собой некоторое замедление, отсутствие же отталкивания – определенное ускорение.

    Но всё же атом, претерпевающий различные отталкивания, достигает разных [точек] пространства в мысленно не различимые промежутки времени, ибо произвести такую дифференциацию наш ум не в состоянии. И может даже случиться, что этот атом, хотя и отклоняющийся из-за разных препятствий, несётся с такой [быстротой], что, из какой бы [части] неизмеримого пространства он ни прибыл, мы не в состоянии указать место или предел, которых он не преодолел бы в течение чувственно воспринимаемого времени, даже если допустить, что такое время [для движения атомов] существует. Ведь задержка, [испытываемая атомом], может быть столь малой (т. е. столь редкой и с такими слабыми отклонениями), что скорость движения при ней равняется до известной степени скорости, присущей движению, свободному от всяких препятствий.

    Наконец, следует признать, что, когда атомы несутся через пустое пространство, в котором нет ничего, что могло бы препятствовать их стремительности, они все движутся с одинаковой скоростью. И тяжёлые атомы движутся не быстрее, чем те, которые считаются лёгкими, ибо ни те, ни другие не встречают никаких препятствий; точно так же и маленький атом движется не быстрее большого, ибо путь для всех атомов независимо от величины одинаково свободен до тех пор, пока они ни с чем не столкнутся. Нет, далее, разницы в скорости между движением вверх, движением боковым, возникающим вследствие столкновений, и движением вниз вследствие собственной тяжести. Если атом ниоткуда не встречает препятствий, он сохраняет своё направление и скорость, сравнимую лишь со скоростью мысли, пока, получив толчок извне или влекомый своей природной тяжестью, он не натолкнётся на противодействующее движение, или сопротивление, встречного [атома].

    Мало того, что касается соединений или сложных тел, то, так как атомы по своей природе обладают одинаковой скоростью, нельзя говорить, будто один из атомов этих соединений быстрее другого, потому, что те атомы, которые находятся в соединениях и захвачены их общим движением, иногда передвигаются к одному месту в течение ощутимого, т. е. непрерывно и последовательно протекающего, промежутка времени, поскольку такое движение медленно; иногда же [атомы сложных тел] передвигаются (к одному или ко многим различным местам) в промежутки времени столь короткие, что они могут быть постигаемы лишь разумом, как, например, в том случае, когда движение [сложного тела] имеет максимальную скорость. Здесь следует лишь сказать, что, каким бы образом атомы не передвигались вместе со своими соединениями, они одновременно получают очень частые или, вернее, бесчисленные, а потому и недоступные чувственному восприятию внутренние импульсы, пока движение всего тела, в котором находятся эти атомы, не выявится настолько благодаря присущей ему непрерывности и поступательности, что оно станет доступным чувственному восприятию.

    Конечно, то, что мы домысливаем о недоступном восприятию движении атомов, а именно будто умопостигаемые промежутки времени могут угнаться за непрерывностью и самой быстрой последовательностью движения частиц, неверно. Истинным следует считать скорее то, что мы созерцаем разумом при внимательном наблюдении самой природы вещей.

ГЛАВА IX
ПЕРВОНАЧАЛА ВЕЩЕЙ – АТОМЫ,
А НЕ ОБЩЕПРИНЯТЫЕ ЭЛЕМЕНТЫ, ИЛИ ГОМЕОМЕРИИ ⁴³

    После предварительных замечаний об атомах необходимо перейти к подробному изложению того, в каком смысле они представляют собой первоначала, или первичную материю вещей. Но так как этого нельзя делать, не говоря одновременно о возникновении и гибели вещей, а об этом в свою очередь нельзя говорить, не сказав предварительно о качествах вещей и – ещё раньше – о причинах образования этих качеств, то пока достаточно будет отметить следующее: атомы потому представляют собой первоначала, или первичную материю вещей, что они есть то первичное и простейшее, из чего образуется всё, что возникает, а также то последнее и простейшее, на что распадается всё, что погибает.

    Я говорю: “первичное” и “последнее”, ибо рядом с другими, более крупными, массами, из которых может более непосредственно образоваться то, что рождается, или в которые может превращаться то, что уничтожается, имеются молекулы, или, если угодно, тончайшие соединеньица, которые, образуя более совершенные и более нерасторжимые связи, [чем указанные выше массы], представляют собой как бы долговечные семена вещей. Вот почему, хотя и говорят, что вещи рождаются из семян, это не следует понимать в том смысле, будто семена являются чем-то первичным, ибо они сами образуются из более первичных начал, а именно из атомов. Точно так же если и говорят, что вещи переходят обратно в эти семена, то это не значит, будто они – конечный результат [распада], ибо они сами могут разлагаться дальше на атомы.

    К сказанному прибавлю, что четыре общепринятых элемента⁴⁴, а именно огонь, воздух, вода и земля, могут считаться первоначалами, но не самыми первичными; точно так же они могут считаться материей, но не самой первичной, ибо ещё более первичная [материя] – это атомы, из которых и образуются эти [элементы].

    Что же касается тех⁴⁵, кто делает первоначалом какой-нибудь один элемент, полагая, что из него путём разрежения и сгущения образуются три остальные, а уже из этих – все прочее, то спрашивается, каким образом может что-либо рождаться из одного элемента, к которому ничего не примешано? По крайней мере из огня, разреженного или сгущенного, ничто другое, кроме более слабого или более сильного огня, родиться не может.

    Далее, не говоря уже о том, что представители указанного учения отрицают существование пустоты, без которой, однако, не может происходить ни разрежение, ни сгущение, они, по-видимому, не принимают также во внимание, что нельзя утверждать, будто огонь при своём угасании переходит во что-либо другое, ибо то, что представляет собой самую простую [материю], изменяясь, может только перейти в ничто. Если же они допускают, что остаётся какая-то общая [материя], которая раньше была огнём и обратилась затем в воздух, то эта материя, первичная и общая, сама по себе не есть ни огонь, ни воздух, а скорее всего те же атомы, которые в одном определённом сочетании могут образовать огонь, в другом же – воздух.

    Что же касается тех, кто допускает многие [первоначала] и даже считает их одинаково первичными, то они, устанавливая противоположные принципы, помимо всего остального испытывают то затруднение, что принятые ими противоположные начала или взаимно уничтожают друг друга, или во всяком случае не могут никогда в дальнейшем образовать соединения.

    И хотя и был натурфилософ⁴⁶, который полагал, что всё образуется из неких тончайших телец, которые он назвал όμοιομερη⁴⁶, т. е. подобные или как бы сходные части, что значит сходные с теми вещами, которые из них образуются (таким образом, те части, из которых образуются горячие вещи, сами по себе горячи; те, из которых образуются плотские [существа], сами представляют собой нечто плотское; те же части, из которых возникают [существа], имеющие кровь, сами обладают кровью, и т. д.), однако если первоначала имеют одинаковую природу с возникающими из них вещами, то они могут точно так же, как эти последние, претерпеть изменение, иначе говоря, потерять свои качества; но поскольку они обладают простой природой, это изменение для них означает переход в ничто.

    Я уже не говорю о том, что если бы требовалось горячее для того, чтобы из него возникло нечто горячее,– на том основании, что лишь из подобного может возникнуть подобное,– то должно было бы существовать и нечто смеющееся, чтобы из него могло возникнуть смеющееся существо, нечто плачущее, чтобы могло возникнуть [существо] плачущее, и т. д.

    Нам уже следует перейти к вопросу о причинах, так как для становления вещей необходима не только материя, из которой они образуются, но также и производящая причина. Вот почему назвать причину – это то же самое, что назвать побудительную, или производящую, [силу], под влиянием которой создаются вещи.

    Нам не следует впредь искать других первичных, коренных причин того, что совершается, помимо тех же самых атомов, поскольку они одарены той энергией (vigor), благодаря которой они движутся или постоянно стремятся к движению. Ведь совсем не глупо признать материю активной. Скорее нелепо считать её инертной: ведь те, кто считают её таковой⁴⁷ и в то же время ждут, чтобы всё из неё создавалось, не могут объяснить, откуда всё то, что совершается, получает свою творческую силу, так как получать её из иного источника, чем сама материя, оно не может.

    Итак, подобно тому как первичные молекулы, представляющие собой соединение атомов, содержат в себе некую энергию (energia), или активную силу движения, складывающуюся, несомненно, из энергий отдельных атомов, но [энергий] различно модифицированных (поскольку одни из сплетающихся между собой атомов устремляются в одну сторону, а другие – в другую), точно так же и более крупные массы, составленные из меньших, обладают определённой [энергией], которая в свою очередь модифицируется в соответствии с разнообразием тел. Наконец, любое из природных тел, состоящих из своих частиц – молекул и атомов – обладает особой энергией, или активной силой движения, определённым образом модифицированной. Движение, или активность [тел], таким образом, всегда начинается и исходит от первоначал.

    Следует тем не менее заметить, что хотя все атомы движутся с одинаковой скоростью, однако, попадая в сложные тела, более угловатые и крючковатые переплетаются и задерживаются и поэтому делаются как бы инертнее и медлительнее, чем более гладкие и круглые. Вот почему энергия, или действенная сила сложных тел, принадлежит главным образом этим последним. И поскольку таковыми являются те атомы, из которых состоят огонь и душа (anima), а также и вообще всё то, что носит название духа (spiritus), то в силу этого самая сильная энергия тела исходит от духов, которые, свободно распространяясь, проникают внутрь [других] тел и там поселяются.

    Так как всякое свершение, или созидательное действие, исходит либо от внутреннего, либо от внешнего начала, то ясно, что искусственные вещи, материя которых инертна и абсолютно пассивна, обязаны своим возникновением только внешней созидательной, или действенной, силе. Естественные же вещи, хотя и берут какую-то свою часть или своего рода принцип действия от внешнего агента (author), обязаны, однако, своим возникновением началам, заложенным в них самих, упорядочивающим и формирующим все их части изнутри.

    Я уже не говорю о том, что действие самого внешнего агента (agens) обусловлено собственными внутренними началами, которые постоянно изменяют само действие в том направлении, в каком оно более сильно стимулируется. Мало того, даже у живых существ, действие в которых так или иначе самопроизвольно, оно имеет такой же характер и направляется в одну сторону скорее, чем в другую, потому что их духу (animus) представляется образ, зовущий скорее в одну, чем в другую, сторону; а так как [наш] дух управляет [различными] духами [spiritus], содержащимися в теле, то он выбирает для них направление и вместе с ними направляет также члены, в которых эти духи находятся.

    Мне нет между тем необходимости оправдываться в том, что я смешиваю деятельную причину, или созидательную силу, с движением, ибо известно, что и то и другое идентично с движением и имеет лишь то дополнительное значение, что относится к какой-либо завершённой, выполненной вещи.

    Под движением я понимаю лишь переход с места на место, а именно то, что большей частью обозначают словами: “перенесение” (latio), “движение перехода” (motus transitus) и “местное движение” (motus localis). Эти обозначения, правда, применяются обычно для того, чтобы провести грань между [такого рода движениями] и тем движением, которое некоторые⁴⁸ называют изменением (mutatio) и преобразованием (alteratio). Они подразумевают такое движение, когда какая-нибудь вещь, оставаясь неизменной по своей внутренней природе, изменяется и делается другой вследствие приобретения или потери какого-нибудь качества, например тепла или холода.

    Тем не менее такого рода изменение или преобразование не есть вид движения, отличный от указанного движения перехода, или местного движения, так как местное движение, или переход, представляет собой родовое понятие, а качественное изменение, или переход в иное качество, есть не что иное, как подчинённое ему понятие видовое, а именно тот вид движения, при котором движущееся покрывает либо кратчайшие, либо недоступные восприятию промежутки пространства. Ибо если какое-нибудь сложное тело качественно изменяется, то это обусловлено исключительно местным движением, или движением перехода атомов или телец, создающих новое качество благодаря тому, что они перемещаются и располагаются по-новому внутри самого тела, а также проникают внутрь либо выходят наружу.

    Например, если что-нибудь сладкое превращается в горькое или же белое – в чёрное, то необходимо, чтобы молекулы, или тельца, образующие эти качества, переместились и расположились иначе в отношении друг друга; но это не могло бы произойти, если бы сами молекулы не совершили движения перехода. Равным образом, если нечто твёрдое обращается в мягкое или мягкое в твёрдое, необходимо, чтобы частицы, из которых состоит тело, передвинулись относительно [своего прежнего] места, ибо размягчение происходит при разрежении частиц, а затвердение – при их уплотнении. Движение [качественного] изменения, таким образом, есть не что иное, как движение перехода.

    Но, возвращаясь к движению, которое свойственно [деятельной] причине, или созидательной силе, я должен заметить, что если мы что-либо называем причиной, то лишь в силу того, что оно обнаруживает движение. Ибо судьбу, которую некоторые называют причиной, можно считать таковой лишь постольку, поскольку она идентична с причиной, самопроизвольно движущейся и действующей, причём [признание судьбы] означает лишь непонимание связи результата с причиной, стремящейся его произвести. Вообще же судьбу тем менее следует обожествлять, как это обычно делает толпа (ведь и богу несвойственны беспорядочные свершения), и её нельзя даже считать, пусть и изменчивой, причиной.

    Да и самый рок (Fatum) не может быть ни чем иным, как цепью связанных между собой и самопроизвольно движущихся и действующих причин, последующие из которых зависят от предыдущих, хотя этой связи и зависимости не присуща та необходимость, о которой говорят некоторые натурфилософы. В самом деле, такой необходимой связи не существует в природе, ибо её нарушает то самое отклоняющееся движение атомов, о котором было сказано несколько выше, поскольку [это отклонение] происходит в неопределённое время и в неопределённом направлении.

    Даже и цель называют причиной, но, разумеется, лишь в силу того, что она производит или не производит что-либо только в результате движения. Цель производит это движение, говорю я, посредством зароненного в душу образа, который тащит и привлекает [нас к себе] какими-то невидимыми, но тем не менее как бы физическими крючками и цепочками, которыми в большинстве случаев вместе с душой притягивается и тело. Несомненно, что такое притягивание не может осуществиться, если оно не совершается путём как бы отскакивания и [нового] сплетения атомов.

    Вот почему даже и то, что по обычному представлению совершается посредством симпатии или антипатии ⁴⁹, на деле происходит по физическим причинам, т. е. благодаря каким-то невидимым маленьким орудиям, с помощью которых некоторые вещи то притягиваются друг к другу, то отталкиваются подобно тому, как это происходит с предметами, которые подвергаются воздействию больших и чувственно воспринимаемых орудий.

    В самом деле, возьмём конкретный пример: как мы себе можем объяснить тот факт, что лев не выносит вида петуха⁵⁰ и при виде его моментально убегает? Это можно объяснить не иначе как тем, что в теле петуха имеются некоторые тельца, которые, впиваясь, точно жала, в глаза льва, так колют его зрачки и причиняют ему такую острую боль, что, несмотря на всю свою свирепость и хищность, он не может этого выдержать.

    В наших глазах эти тельца не вызывают подобных [ощущений], потому что структура их иная, как это ясно будет из последующего нашего рассмотрения вопроса о чувствах.

    Что касается качеств, которыми характеризуются сложные вещи, то известно, что под этим словом подразумеваются все – как неотъемлемые, так и случайные – свойства вещей. Однако преимущественно здесь подразумеваются неотъемлемые свойства, безразлично, неотъемлемы ли они в собственном смысле слова, т. е. неизменно присущи сложному телу, пока оно сохраняется, и неотделимы от него без его уничтожения, или же не в собственном, а в более широком смысле, т. е. занимают как бы середину между неотъемлемыми и случайными свойствами. Такие качества присущи телам, как и неотъемлемые свойства в собственном смысле, но подобно случайным свойствам они приходят и уходят, находятся в теле и отсутствуют в нём без того, чтобы это сопровождалось его разрушением.

    Об этих последних ввиду вышесказанного обычно спрашивают: откуда они берутся в сложных телах, если их нет в атомах, из которых сложные тела состоят? А что эти качества не присущи атомам, становится ясным на следующем основании: всякое качество, присущее атомам,– величина, фигура и вес – настолько естественно с ними связано, что оно так же не может изменяться, как и сама субстанция атомов, ибо при всяком распаде сложных вещей должно оставаться нечто плотное и нераспадающееся, благодаря которому ничто, изменяясь, не обратилось бы в ничто и не возникло бы из ничего.

    Итак, [на поставленный выше вопрос] следует ответить, что качества сложных вещей образуются либо вследствие перестановки атомов – то немногих, то многих, причём разное их расположение даёт разные качества,– либо вследствие присоединения [к телу] некоторых новых атомов и удаления из него некоторых содержавшихся в нём раньше, благодаря чему опять-таки изменяются качества, т. е. появляются иные, чем были прежде.

    В самом деле, подобно тому как буквы различаются между собой по виду не только в тех случаях, когда они имеют разную фигуру или форму, как, например, A и N, но и в тех случаях, когда имеющие одну и ту же фигуру буквы стоят в различном положении или порядке, как, например, N и Z или сочетание AN и NА,– точно так же бывает и с атомами; и не только атомы, имеющие различные фигуры (добавь сюда и массу и движение), предназначены к тому, чтобы воздействовать на разные чувства, проявляя соответственно разным чувствам одни – цвет, другие – запах, третьи – вкус и т.д., но также и атомы, имеющие одинаковую фигуру, в случае изменения положения или порядка так воздействуют на чувство, что те, которые только что обнаруживали один цвет, вслед за этим обнаруживают другой. Мы уже отмечали это на примере морской воды, которая в спокойном состоянии имеет синий цвет, в бурном же кажется белой; общеизвестен также пример с шеей голубя, которая в зависимости от своего положения по отношению к свету принимает самую разнообразную окраску.

    И подобно тому как образуется нечто совсем другое не только в тех случаях, когда одни и те же буквы, составляющие какое-нибудь выражение, переставляются так, что получают другую форму, но преимущественно в тех случаях, когда какие-нибудь буквы прибавляются или отнимаются,– точно так же должны меняться цвета, запахи и другие качества не только в тех случаях, когда одни и те же атомы изменяют своё положение и порядок, но и тогда, когда к ним присоединяются или от них отделяются некоторые атомы, как в этом убеждают размягчение и отвердение вещей, незрелость и зрелость и прочие подобные явления.

    Короче говоря, подобно тому как для букв имеет большое значение, какие из них в каких сочетаниях и в каком положении и порядке находятся, когда мы обозначаем столь небольшим их числом такие слова, как “небо”, “земля”, “солнце”, “море”, “реки”, “плоды”, “лозы”, “люди” ⁵¹ и бесчисленные другие,– точно так же чрезвычайно важно для атомов, с какими [другими атомами] они соединяются и в каком положении друг по отношению к другу они находятся, какие промежутки их разделяют, как они связаны между собой, какого рода движение они сообщают друг другу или получают, ибо именно в зависимости от всего этого проявляется разнообразие как вещей, так и присущих вещам качеств.

    Однако, чтобы несколько подробнее осветить этот вопрос, мы должны сказать, что некоторые качества [сложных тел], по-видимому, возникают из атомов, поскольку эти последние определяются с точки зрения их субстанции и того положения друг по отношению к другу, которое зависит от большего или меньшего количества находящейся между ними пустоты; иные же качества возникают из тех же атомов, поскольку последние обладают тремя указанными выше свойствами ⁵², причём некоторые качества находятся в зависимости от отдельных свойств [атомов], другие же – от совокупности большего их числа.

    Таким образом, в первую очередь возникают разреженность и плотность. Ясно, конечно, что нечто плотное [или густое] может стать разреженным лишь постольку, поскольку его атомы или частицы, из которых это нечто образовано и которые сами образованы из атомов, так растягиваются в разные стороны, что, рассеявшись по более обширному участку, охватывают в нём всё более многочисленные и объёмные части пустого пространства; с другой стороны, нечто разреженное может стать плотным лишь постольку, поскольку его атомы или молекулы стягиваются таким образом, что, сжатые в более тесном объёме, охватывают в нём меньшие по числу и размерам части пустоты. Совершенно ясно и то, что в соответствии с большим или меньшим охватом пустого пространства воздух или свет мыслятся разреженными, железо же, камень и другие подобные [вещества] – плотными.

    В зависимости от этих качеств, по-видимому, возникают также прозрачность и непрозрачность. Ведь всякая вещь при прочих равных условиях тем прозрачнее, чем более она разрежена, и тем менее прозрачна, чем более она уплотнена, потому что более разреженная [материя] больше открыта для световых и зрительных ⁵³ лучей, более же плотная – менее для них проходима. Я подчёркиваю, однако: “при прочих равных условиях”, ибо при отсутствии этой [предпосылки] у более плотного тела, например у стекла, пустые проходы могут быть расположены так прямо, что лучи проходят через него легче, чем через более разреженное тело, например через лист капусты, пустые проходы которого перерезаны разнообразно перемешанными тельцами. Ясно ведь, что и сами лучи перерезаются [на своём пути], если они не проходят через прямые отверстия, как в стекле.

    Кроме того, [в зависимости от разреженности и плотности] возникают такие качества, как текучесть, или жидкое состояние, и твёрдость. Ибо тело текуче лишь потому, что атомы или частицы, из которых оно состоит, так разделены между собой пустыми промежутками, что легко могут быть оторваны друг от друга в силу того, что пустые промежутки не оказывают никакого сопротивления. Очевидно также, что твёрдым что-либо может быть лишь по противоположной причине, а именно потому, что атомы или частицы так тесно примыкают друг к другу и так между собой связаны, что из-за этого не могут быть оторваны друг от друга. Ведь у тела могут быть и такие наиболее крючковатые и как бы разветвлённые атомы или частицы, благодаря которым оно плотно сжимается. О том, каким образом вода из жидкого состояния, отвердевая, переходит в лёд, будет специально сказано ниже.

    Сюда относится и то, что зависит от последних упомянутых качеств, а именно влажность и сухость. Влажность есть известный вид жидкого состояния, с той лишь особенностью, что частицы влаги, касаясь какого-нибудь тела или проникая в него, могут с ним сцепляться, отчего оно становится влажным и мокрым. Сухость же есть вид твёрдого состояния, с тем лишь дополнением, что сухое тело лишено влажности.

    Кроме того, в связи с только что указанными качествами [в телах] возникают мягкость и жёсткость, которые, с другой стороны, соответствуют также разреженности и плотности, поскольку при прочих равных условиях всякое тело тем мягче, чем оно более разрежено, и тем жёстче, чем оно плотнее, о чём уже мной было сказано выше при рассмотрении вопроса о плотности атомов. Я подчёркиваю: при прочих равных условиях, ибо глина мягка, а пемза тверда вследствие более тесной связи частиц, охватывающих пустоты, сопротивляющихся нажиму и неспособных, кроме того, отступить в пустоты, расположенные позади них.

    Существуют, кроме того, ещё качества, связанные в свою очередь с этими, как, например, гибкость, тягучесть, ковкость и другие, из коих некоторые зависят от мягкости, другие же, напротив, от твёрдости; но перечислять их излишне.

    Что касается качеств второго рода, а именно тех, которые возникают вследствие отдельных свойств атомов, то прежде всего величина, количество и масса всякой вещи есть не что иное, как суммарная величина тех атомов, которые эту вещь образуют. Ясно поэтому, что увеличение и уменьшение тел происходит оттого, что всякое присоединение новых атомов к телу создаёт для него приращение, всякое же отделение его уменьшает.

    Замечу мимоходом, что в зависимости от того, бывают ли атомы большими или меньшими, могут возникать те качества, которые мы называем тупостью и остротой, и что [разнообразие в величине атомов] может явиться причиной того, что способность проникновения у огня молнии более высокая, чем у огня, разжигаемого нами с помощью дров, а также того, что свет проникает через роговое вещество, от которого отскакивает влага, и т. д.

    Если внешние очертания вещей и зависят от чего-либо иного, кроме как от фигуры атомов (от которой они всё же, по-видимому, зависят у всех вещей, постоянно имеющих одну и ту же фигуру), то по крайней мере верно общее положение, гласящее, что всякое тело потому и имеет определённые очертания, что оно состоит из ограниченных и имеющих определённую фигуру частиц: ведь фигура – это не что иное, как граница.

    Точно так же если из того, что [атомам свойственны] гладкость и шероховатость, о которых я сказал, что они родственны фигуре этих первых, и не следует с необходимостью, что гладкие тела должны состоять из гладких атомов, а шероховатые – из шероховатых, то в общем мы всё же под гладким телом можем понимать лишь такое тело, части которого, вплоть до малейших, гладки, а под шероховатыми – части которого шероховаты.

    Заметим здесь, что как фигура, так и величина атомов могут служить причиной того, что вино легко проходит через цедило, между тем как масло – очень медленно, ибо масло, может быть, состоит из атомов не только более крупных, но и более крючковатых и сильно между собой переплетённых.

    Наконец, вес или способность движения, присущая каждой вещи, не может возникать из чего-либо иного, кроме как из веса или подвижности атомов. Поскольку об этом уже было сказано, то следует здесь лишь заметить, что как все атомы имеют тяжесть и ни один из них не лишён этого качества, так и всякое сложное тело обладает тяжестью, и нет такого, которому не было бы присуще стремиться вниз.

    Тут же, конечно, возникает возражение: а огонь? Но огонь тянется вверх – хотя и не перестаёт иметь тяготение вниз – по той причине, что его туда толкает окружающий воздух, точно так же как мы можем наблюдать, с какой силой вода выталкивает брёвна и брусья, предметы сами но себе тяжёлые, и, чем глубже мы их погружаем, тем, так сказать, стремительней она их извергает и выталкивает.

    Отсюда следует, что те тела, которые мы называем лёгкими, не абсолютно легки, т.е. они не стремятся сами по себе вверх, а лишь сравнительно – постольку, поскольку они обладают сравнительно меньшей тяжестью и выталкиваются [на поверхность] более тяжёлыми телами, т. е. такими, которые быстрее их падают вниз. Так как земля тяжелее всего, вода – менее тяжела, воздух – ещё меньше и наиболее лёгок огонь, то земля выталкивает вверх и далеко от своего центра воду, вода выталкивает воздух, а воздух – огонь. С другой стороны, если предположить, что нет земли, то вода дойдёт до центра, если же удалить воду, то до центра дойдёт воздух, и, наконец, если удалить воздух, то до центра дойдёт огонь.

    Действительно, из совокупности свойств атомов и особенно из смешения и изменения тех [качеств], о которых было сказано выше, а именно разреженности, плотности и т. д., возникают активные и двигательные способности тел, которые получают их от веса или подвижности атомов. [Разнообразие же в направленности этих способностей], состоящее в том, что одни действуют так, а другие иначе, должно быть обусловлено отчасти особенностями размеров и фигур атомов, а также различиями в их порядке и расположении, отчасти же их свободным или сжатым состоянием, их соединением или разъединением и т. д.

    Такого же рода способности – а именно [способности] восприятия чувственных вещей при помощи зрения, слуха, обоняния, вкуса, осязания – присущи не только живым существам, но также и вещам, для которых характерны так называемые чувственные качества, а именно присущая вещам способность оказывать известное воздействие и вызывать определённое раздражение чувств, в результате которого вещи воспринимаются этими последними. Так [воздействует] цвет и свет на зрение, звук – на слух, запах – на обоняние, вкус – на чувство вкуса, тепло и холод – в первую очередь на осязание.

    Вот почему, собираясь говорить о первой категории качеств в дальнейшем, мы не можем обойти здесь вторую категорию, рассмотрение которой и само по себе стоит труда и, кроме того, сослужит нам службу впоследствии.

    Итак, мы начинаем наше рассмотрение с цвета. Однако о цвете нельзя говорить вне связи со светом, ибо без света нет и цвета, и, таким образом, ночью исчезает всякое различие между цветами. Поэтому и говорят, что в аду всё чёрно. Но хотя действительно в темноте все вещи одинаково бесцветны, тем не менее вещам и их поверхностям присуще разнообразное расположение поверхностных частиц, падая на которые свет так разнообразно модифицируется, что отражение этих модификаций в глазах образует в них разные цвета, например: белый цвет, когда глазной зрачок получает нечто вроде удара или толчка; чёрный – когда он испытывает какое-либо другое [ощущение] и т. д.

    Действительно, хотя цвета не находятся в [неотъемлемой] связи с телами, а возникают для каждого [тела в отдельности] в зависимости от определённого порядка и расположения [частиц] в отношении зрения, это происходит лишь при условии, если на расположение [частиц] на поверхности падает свет, представляющий собой как бы дополнение к цвету либо его часть. И так как у тел, невидимых во тьме, этой части нет, то я не понимаю, как можно говорить, что они имеют цвет.

    Конечно, так как не только шея голубя, хвост павлина и тому подобные вещи окрашиваются в различные цвета в зависимости от их положения по отношению к свету, но и все остальные вещи приобретают каждый раз иной цвет, как только они становятся под другим углом к свету, то почему же нельзя вообще думать, что свет есть именно то, благодаря присутствию чего вещи приобретают свой цвет, а отсутствию – его теряют?

    Так как при этом свет есть не что иное, как некое субстанциональное истечение от какого-нибудь светящегося тела, то он сам по себе невидим, а видим лишь в цвете, поскольку он представляет собой его часть. Свет не просматривается также через чистую жидкую среду, а когда мы думаем, что видим его в светящемся или освещённом теле, то мы видим его лишь как нечто единое с цветом этих тел. Наконец, тень устраняет свет лишь в силу того, что она одновременно устраняет и цвет в затенённой вещи, причём всегда устраняет его пропорционально потере света. Почему, далее, тень, представляя собой лишь устранение [света], кажется нам движущейся, об этом сказано в “Канонике” ⁵⁴.

    Звук есть не что иное, как истечение тончайших частиц, непрерывно испускаемое говорящим [человеком], а также резонирующим или тем или иным способом производящим шум [телом] и способное, войдя в ухо, вызывать слуховое ощущение.

    А что звук есть некое телесное истечение, видно из того, что он воздействует на чувство, лаская его или раздражая в зависимости от гладкости или шероховатости [испускаемых] телец; и также из того, что он движется по воздуху и, ударившись о плотное тело, отскакивает, от чего и возникает эхо. Последнее, несомненно, обусловлено плотностью его телец. Кроме того, звук становится тоньше и менее стройным, несомненно, вследствие того, что тельца разрежаются при длинном пути или раздвигаются при проходе через более плотную преграду. Существует и ряд других [доказательств] телесной природы звука.

    Если ты спросишь, почему звук может проникать туда, куда не может проникнуть ни свет, ни изображение (species) цвета,– например, почему из-за закрытых дверей доносится разговор,– то это происходит по той причине, что свет и изображение (imago) цвета могут распространяться лишь в прямом направлении; звук же может проникать и через кривые проходы. Когда производится звук, он, конечно, вырывается в виде молекул, которые отклоняются в самых различных направлениях: вверх, вниз, вперёд, назад, направо, налево и т. д., подобно тому как иногда искра распадается на маленькие искорки, устремляющиеся в разные стороны.

    То же самое следует сказать о запахе, а именно что он представляет собой такое же истечение, которое, исходя от пахучей вещи, рассеивается в разные стороны и, достигая ноздрей, воздействует на чувство обоняния, лаская его или раздражая. Запах поэтому также есть нечто телесное, и даже в большей степени, чем звук, ибо он медленнее, не так далеко распространяется и не проникает через те преграды, через которые проходит звук.

    В отношении вкуса существует то отличие, что, хотя он и содержится в тельцах, из которых состоит вещь, называемая вкусной, эти тельца, однако, не переходят в язык и нёбо издали, а лишь тогда, когда вещь, имеющая вкус, положена на язык; причём указанные тельца проникают в язык, прижимаясь к его ткани, либо мягко, вызывая этим приятное чувство, либо резко, возбуждая этим чувство противоположного характера.

    Что касается тепла и холода, то вызываемое ими чувство следует отнести к [области] осязания. Но хотя к этой области относятся многие из перечисленных нами качеств, например твёрдость, мягкость, влажность, сухость и некоторые другие, разница состоит в том, что, в то время как эти последние требуют прикосновения осязаемой вещи к руке или другой какой-нибудь части тела, два первых названных качества могут воздействовать на чувство не только тогда, когда тёплая или холодная вещь приложена к руке или к другой части тела, но и на расстоянии, и именно на таком, на которое данная вещь может переслать от себя тельца.

    Действительно, тепло есть преимущественно истечение телец, или, если угодно, атомов, которые имеют малую массу, круглую фигуру и большую скорость движения. Ведь поскольку они малы, то нет такого плотного тела, в котором были бы поры, через которые эти атомы не могли бы проникнуть; поскольку они шаровидны, они легко движутся и проникают повсюду; а поскольку они быстры, они быстро сталкиваются с телом, входят в него и, следуя одни за другими, так друг друга теснят, что распространяются по всем членам; если они продолжают таким образом действовать, то в результате они отделяют части тела одну от другой, вытесняют их и, наконец, разлагают всё тело. Таково, без сомнения, действие тепла, и главным образом огня (ибо огонь есть не что иное, как интенсивное тепло), в отношении всякого тела, и только в теле живых существ к этому действию присоединяется ещё чувство боли, вызываемое непрерывным распадом и разложением.

    Холод есть, конечно, также истечение атомов, но с большей массой, более угловатых и более медленных. Разумеется, так как действие холода противоположно действию тепла, то и первоначала его должны быть противоположны первоначалам последнего. Суть этой противоположности в том, что если тепло разделяет и рассеивает, то холод сжимает и уплотняет. В живом теле холод вызывает особое ощущение, поскольку, войдя в поры кожи, тельца холода вытесняют и прогоняют внутрь тельца тепла, а затем, проникая [в тело], своими уголочками щиплют его и раздирают.

    Нам остаётся сказать немногое о качествах скорее случайных, чем существенных, или об акциденциях, которые затрагивают вещь не внутренне, а лишь внешне и лишь в каком-нибудь случайном аспекте. Это не значит, что внутренне вещи не имеют случайных качеств; напротив, такие качества есть, а именно: расположение и порядок частей и частиц, промежутки между ними и т. п. Но хотя эти качества случайны, они случайны для частей, а не для состоящего из этих частей целого.

    Действительно, сучайны вообще все те качества, которые выражают отношение одной вещи к другой; эти качества, например: сходное и несходное, бóльшее и меньшее, много и мало, верхнее и нижнее, правое и левое, причина и следствие, дающий и получающий и бесчисленные другие в этом же роде.

    Известно, что соотнесение – это функция мысли или мнения, соотносящего или сравнивающего одно с другим. Вот почему, если исключить мнение, всякая вещь останется лишь тем, что она представляет собой как вещь в себе, но не тем, что она представляет собой в отношении к чему-то другому. Поэтому мы выше⁵⁵ отнесли к случайным свойствам также свободу, здоровье, богатство, бедность и т.д., ибо если отвлечься от мнения, то человек есть только человек, а не свободный или раб, богатый или бедный и тому подобное.

    Далее, среди случайных качеств есть одно, которое можно назвать случайным качеством случайных качеств, или акциденцией акциденций, а именно время, в отношении которого все вещи называются прошлыми, настоящими или будущими, а также продолжительными, кратковременными или мгновенными, а иногда и быстрыми или медленными.

    Итак, время представляет собой случайное качество вещей: это ясно прежде всего из того, что оно не есть нечто существующее само по себе, но лишь приписывается вещам мышлением или разумом, поскольку вещи мыслятся с точки зрения того, в состоянии ли они сохраняться дальше или должны прекратить своё существование, может ли быть их жизнь более или менее продолжительной, и имеют ли они, имели или будут иметь бытие. Отсюда следует, что время надо исследовать не так, как мы исследуем всё остальное, присущее предметам независимо от мышления. Вот почему, чтобы познать, чтó есть время, не следует сводить его к антиципациям знакомых нам вещей, а следует судить о нём, исходя из очевидности; на основании этой последней, говоря просто и без обиняков, мы называем время продолжительным или коротким.

    Далее, мы называем время случайным свойством случайных свойств, или акциденцией акциденций, на следующем основании: из вещей одни имеют бытие сами по себе, как, например, тело, пустота или пространство, другие же проявляются и происходят в связи с самостоятельно существующими вещами, как, например, дни, ночи, часы, а также страсти и свобода от них, движение, покой и т. д. Время же сопутствует всем этим случайным свойствам, или акциденциям, и как бы превносится или дополнительно происходит в них при вмешательстве разума.

    День и ночь – это акциденции окружающего воздуха (причём день происходит от солнечного света, ночь – в результате его отсутствия; час же, представляя собой часть дня или ночи, в свою очередь оказывается акциденцией воздуха, так же как эти последние), время же сопутствует всему: и дню, и ночи, и часу, поэтому мы и говорим о любом дне и ночи, что они долги или коротки,– именно когда мы принимаем во внимание время как нечто добавочное.

    Равным образом, когда мы переживаем страсти – печали, или страдания, и удовольствия – всё это не субстанции, а лишь акциденции тех лиц, которые испытывают воздействие этих переживаний (конечно, одновременно с чувством удовольствия или неудовольствия). Но и эти акциденции не существуют вне времени.

    Кроме того, и движение и покой, как мы уже говорили,– это акциденции тел и также не могут быть вне времени. Вот почему скорость и медленность движения измеряются временем, точно так же как временем измеряется продолжительность или непродолжительность покоя. И так как никто не воспринимает время само по себе или отдельно от движения вещей и от их покоя, то, постигая какие-нибудь деяния, например троянскую войну или другие события, связанные с движением и представляющие собой акциденции отчасти действующих лиц, отчасти тех мест, где все это происходило, мы вместе с тем воспринимаем и время этих событий, поскольку они сопоставляются с нашим бытием и с событиями, протекшими в промежутке между той и нашей эпохой.

    Нам остаётся ещё сказать о том, каким образом вещи возникают и гибнут, или как происходит их рождение и разрушение. То и другое есть своего рода изменение, или преобразование. Но при других изменениях не возникает и не образуется новое тело, а лишь то, которое уже существует, приобретает новое качество и благодаря этому последнему – новое название; рождение же есть изменение, благодаря которому какое-либо тело впервые создаётся, получает бытие в природе вещей и начинает называться своим именем. С другой стороны, разрушение – это такое изменение, в результате которого тело окончательно распадается, переставая существовать в природе вещей и называться своим именем. Таким образом, мы говорим о рождении огня, растения, животного и всех определённого рода тел, когда они впервые появляются на свет и начинают называться своими именами; когда они перестают существовать и не могут более называться своими именами, мы говорим об их гибели.

    Когда я говорю, что тело впервые создаётся или начинает существовать, я, конечно, не утверждаю тем самым, что в нём не существовало раньше ничего из того, что в нём есть субстанционального, или телесного. Ибо были раньше атомы и молекулы, или семена⁵⁶, из которых образовалось тело, подобно тому как, говоря о создании дома, мы подразумеваем, что ещё раньше существовали камни, брёвна и т. д., из которых он строится. Я утверждаю лишь, что атомы и семена тела так смешались и так объединились, что они приобрели новое расположение, или новую форму, которой раньше они не имели, а потому и возникающее в результате этого тело лишь тогда начинает существовать, как таковое, и называться своим именем.

    Так как при этом не создаётся новая субстанция, а лишь появляется новое качество в объединённой субстанции, то отсюда следует, что всякое рождение есть своего рода изменение, или преобразование; точно так же обстоит дело с разрушением, но оно представляет собой обратный процесс. Рождение и разрушение обусловлены поэтому лишь соединением и разъединением первоначал, но не перерождением последних, ибо атомы, как я уже говорил, не подвержены никаким изменениям.

    И конечно, поскольку всякое изменение [тел], как я уже на это указывал и повторю несколько ниже, происходит от перестановки частей или увеличения либо уменьшения их числа, а атомы настолько компактны и плотны, что частицы их не могут перемещаться, получать приращение или, наоборот, уменьшаться в числе, то отсюда следует, что атомы неизменяемы и неразрушимы. Это относится также к их свойствам, как бы ни была мала величина атомов и какой бы они ни обладали фигурой, ибо после распада сложных тел вместе с субстанцией атомов должны оставаться и эти их свойства. И почему бы нет? Ведь даже когда речь идёт о вещах, которые мы изменяем по произволу,– это бывает, например, тогда, когда человек из прямого положения переходит в сидячее или когда члены его сокращаются, а также, если угодно, когда он темнеет [в лице] или вспыхивает,– мы всегда считаем, что их частицы неизменно сохраняют присущие им величину, фигуру и взаимное расположение. Качества же, не присущие телам внутренне, случайные, как, например, стояние, прямизна, белизна, холод, не сохраняются таким же образом в претерпевающем изменения предмете, а исчезают из всего тела или из той части, к которой они относились.

    Итак, поскольку первоначала не перерождаются, а при рождении тела лишь смешиваются и уплотняются, отсюда следует, что не может быть такой смеси, которая представляла бы собой полное слияние в результате срастания, но всякая смесь [атомов] – это лишь сочетание, получающееся в результате добавления, а именно когда смешиваются либо только молекулы, состоящие из атомов, либо если молекулы уже распались на атомы, то сами атомы; при таком распаде как сами молекулы, так и состоящие из них тела, такие, как вода, вино, мёд и т.д., погибают; при смешении же тело и его молекулы возрождаются. Дело, можно сказать, обстоит не так, как если бы, например, смешивалась вода с вином, а так, как если бы смешивались “водотворные” атомы с “винотворными”.

    Что же касается рождения [вещей], совершающегося в бесконечной пустоте, то надо представить себе, что по ней несутся атомы, разъединённые между собой, различные по фигуре, величине, положению и порядку, и там, где они встречаются, они взаимно сцепляются и уплотняются, образуя таким путём, в зависимости от случая, вещи разного состава ⁵⁷. Дело в том, что атомы объединяются в соответствии со своими величинами, фигурами, положением и порядком, и в согласии с этим происходит также образование сложных вещей.

    Там же, где рождение одного тела совершается за счёт гибели другого, это происходит обычно трояким путём, как мы указывали на это, когда говорили о преобразовании⁵⁸, а именно: либо путём перестановки частиц или атомов, как при зарождении лягушки из грязи или червя из сыра; либо путём присоединения акциденций, подобно тому как при добавлении семени к более крупной массе, например закваски к молоку или дрожжей к тесту, рождается растение или живое существо (таким же путём происходит и приращение [атомов], благодаря которому уже сформировавшаяся вещь увеличивается); либо, наконец, путём отделения имевшихся раньше [акциденций], как, например; по удалении из дерева частей богатых водой, пеплом и тому подобными [вещами] рождается огонь; по удалении содержащегося в сотах мёда возникает воск и т. д.

    Приведённая выше аналогия с буквами может нам и здесь сослужить службу, чтобы понять два обстоятельства: во-первых, что частных случаев возникновения (а равным образом и противоположного ему разрушения), которые можно отнести к любому из указанных трёх способов, существует если не бесконечное, то по крайней мере бесчисленное, невыразимое и непостижимое множество, ибо даже из букв алфавита, которых всего двадцать четыре^58a, может быть составлено почти непостижимое множество слов.

    Во-вторых, как не из всякого сочетания букв образуются слова, которые можно произносить и читать, так же и в естественных вещах не всё образуется из всего, иначе говоря, не всякие атомы способны образовать путём объединения любую сложную вещь. Дело в том, что всякая вещь требует такого расположения [частиц], при котором образующие её атомы привлекали бы к себе атомы, которые им соответствуют, и действовали бы как бы с ними сообща, от некоторых же других, наоборот, как бы ускользали и отталкивали их от себя: результат всего этого таков, что при распаде вещи некоторые соответствующие друг другу атомы взаимно притягиваются и одновременно освобождаются от несоответствующих. Всё это видно и на [процессе] питания, которое представляет собой восстановление, и доказывается также тем соображением, что в противном случае, как правило, рождались бы всякие уроды вроде полузверя-получеловека, химер и растений-животных.

    Остаётся добавить, что тот, кто полагает, что рождённая вещь может существовать вечно,– тот даже, как говорится, и не пробовал естествознания. Где то соединение, которое не подвержено распаду? Или где та вещь, которая, имея начало, не имела бы конца? Ведь если мы даже предположим, что прекратилось действие внешних причин, разрушающих связь [атомов], то существует внутреннее движение и неодолимый напор атомов внутри даже самых плотных и прочных тел, отчего в конце концов должен последовать их распад.

    Хотя тела не всегда распадаются непосредственно на атомы, а большей частью на молекулы или же на части, из них состоящие и представляющие собой своего рода сложные тела (например, дрова разлагаются на огонь, дым, водянистую влагу и пепел), однако, каким бы способом ни совершался этот распад, следует всегда помнить, что, подобно тому как при рождении тела не возникает новая субстанция, а лишь скапливается существовавшая прежде, точно так же и при разрушении никакая субстанция не перестает существовать, а лишь распадается на постоянно сохраняющиеся части.

    Так как всякое тело возникает только из материи, иначе говоря, из объединённых в определённом порядке и взаимном расположении материальных и субстанциональных первоначал, то отсюда следует, что всякое сложное, образованное тело представляет собой нечто иное, чем сами первоначала, поскольку эти последние соединены между собой определённым образом и в определённом порядке, в силу чего образованное тело обнаруживает данную определённую форму или качество.

    Именно эта форма или качество есть то, благодаря чему вновь образованная вещь принадлежит к определённому роду вещей, например металлов или камней, растений или животных, и чем она отличается от всех других видов или индивидуумов того же рода. Эта форма, говорю я, не есть нечто единое и простое, а скорее некое скопление и сочетание многих [форм], которое не встречается ни в какой другой форме.

    Вот почему здесь следует снова подчеркнуть, что фигуру, цвет, величину, тяжесть и вообще все другие качества, которые обычно называют акциденциями сложного тела,– безразлично, воспринимаются ли все они зрением или также и другими чувствами,– всё это не следует считать чем-то вроде самостоятельных сущностей или субстанций (ибо разумом это невозможно себе представить). С другой стороны, их нельзя считать чем-то вовсе не существующим, абсолютно не существенным, чистым ничто. Нельзя также думать, будто они подобны и тем бестелесным [акциденциям], которые имеют только внешнее отношение [к телу], или будто они представляют собой части этого последнего. Следует полагать, что они являются различными модусами состояния тела, от совокупности которых тело в целом получает свою собственную, специфическую, иначе говоря, свою видовую природу.

    Однако это следует понимать не в том смысле, будто тело складывается из этих свойств, подобно тому как большая масса складывается из меньших – будь то из первичных и самых маленьких телец или из более крупных, всегда в свою очередь, состоящих из меньших,– а лишь в том смысле, что, как я уже сказал, тело получает в результате объединения этих отличительных свойств свою собственную природу, отличную от природы всех других тел.

    И хотя для всех этих свойств существуют свои особые обозначения и понятия, однако образованное из их совокупности тело есть нечто цельное, внутри себя не разделённое и мыслимое как что-то единое; кроме того, это тело получает название в силу того, что принадлежит к определённому роду вещей.

    Конечно, можно допустить, что почти то же самое получается при сочетании некоторых случайных свойств, не встречающихся ни в каком другом [теле], а именно что вещи, обладающие этими свойствами, могут различаться и получать своё название на основании понятий этих последних. Однако это возможно лишь в том случае, когда такие случайные свойства присоединяются [к телу] каждое в отдельности, так как они ведь не принадлежат к тому роду акциденций, которые присущи телам и всегда необходимо между собой связаны, в силу чего и дают [вещи] постоянное имя.

    Тут можно спросить: если бы в ходе времени после разложения нашего тела, наступившего вследствие смерти, все те первоначала, из которых мы состоим, случайно соединились бы снова и в том же порядке, в каком они были до нашей смерти, можно ли было бы в этом случае считать нас теми же самыми и называть нас так же, как тех, которые существовали раньше? На это следует ответить: без сомнения, однако с той оговоркой, что наше прежнее существование не оказывало бы в этом случае на нас никакого влияния, ибо в результате разрушения исчезли бы как наш прежний образ, так и воспоминание о том, кем мы были; и при этом всякая память о прежнем была бы уничтожена в такой степени, что нам, конечно, не могло бы даже прийти в голову, что мы когда-то существовали.

    Этим мы и закончим [рассуждение] о Вселенной.

    Далее, так как, наконец, спрашивается, не существуют ли, кроме нашего мира, не только многие, но и бесконечно многие другие миры, то на этот вопрос, совершенно очевидно, следует ответить, что таких миров несть числа, ибо атомы, число которых, как указано было выше, бесконечно, несутся по бесконечному пространству и, сталкиваясь между собой различным образом, одни там, другие здесь, объединяются и образуют бесконечное число миров. В самом деле, атомы, из которых могут образовываться миры, не должны в силу их бесконечного множества быть исчерпаны с образованием одного или большего, но конечного числа миров, будь то подобных или друг от друга отличающихся. Вот почему ничто не препятствует бесконечности числа миров.

    В самом деле, полагать, что в бесконечной Вселенной есть всего лишь один мир, так же нелепо, как думать, что в огромном поле, засеянном многими зёрнами, вырастет лишь один колос. Ведь подобно тому, как в поле налицо множество причин [для появления колосьев], и прежде всего сами семена в соединении с пространством [земли], точно так же и во Вселенной кроме самого пространства есть не только много, но и бесконечное число причин [для возникновения миров], а именно сами атомы, способные к объединению в такой же степени, как и те, из которых образовался наш мир.

    К сказанному надо добавить следующее. Мы никогда не наблюдаем, чтобы какое-нибудь из способных продолжать свой род существ было единичным, т. е. не имело бы многих подобных себе существ, относящихся к тому же роду. (Ведь и люди, и дикие звери, и пернатые, и рыбы размножаются, сохраняя свой собственный род). Вот почему, принимая во внимание, что не только Солнце, Луна, Земля, море и другие части мира были порождены, но также и сам состоящий из этих частей мир, следует безусловно признать, что как указанные части, так и мир в целом существуют не в единственном числе, а во множестве, причём – по указанным выше причинам – в бесчисленном и бесконечном множестве.

    Хотя на самом деле ничто не противоречит тому, чтобы другие миры были отчасти похожи, отчасти непохожи на наш мир, ибо могут быть такие же по величине, могут быть большие, могут быть и меньшие; могут существовать миры, имеющие такие же части, расположенные в том же порядке, могут быть и такие, которые имеют иные части, расположенные иначе; могут быть миры, которые имеют такие же внешние очертания, а могут существовать и имеющие иной вид (но конечно, миры не могут обладать всевозможными внешними формами, так как, согласно указанному выше, атомы не бывают всевозможных объёмов и потому не могут иметь бесконечного разнообразия фигур, однако всё же могут иметь несметное их количество – шарообразных, овальных, пирамидальных и т. д.),– хотя, говорю я, ничто не противоречит [указанной возможности], тем не менее все эти различия являются лишь как бы некими условиями, которые делают разнообразными общий характер и состояние мира.

    С другой стороны очевидно, что любой из других миров, так же, как и наш, и как всякая другая материя, находящаяся в неизмеримой пустоте и имеющая некоторое сходство с теми соединениями [атомов], которые мы наблюдаем повсюду, созданы, каждый в отдельности, некими особыми, как бы вихревыми или круговращательными, движениями атомов. И это, конечно, происходит либо в межмировом пространстве (так мы называем, согласно вышесказанному, промежуток между двумя или многими недалеко друг от друга отстоящими мирами), либо в пространстве, перемежающемся многими пустотами (иначе говоря, в пространстве, в котором тела и тельца хотя и вращаются, но разделяются между собой большим количеством пустых мест), либо, наконец, в огромной и несмешанной, чистой пустоте⁷⁶; однако дело происходит не так, как это описывают некоторые⁷⁶, допускающие существование такого рода пустоты.

    Несомненно, вопреки их мнению надо представить себе, что если и не из бесконечности, то по крайней мере из одного или из нескольких миров или межмировых пространств стекаются какие-то пригодные семена, т. е. скопление подходящих друг к другу атомов или телец, которые мало-помалу то здесь, то там между собой объединяются, образуя различные формы и меняя, как придётся, место. Кроме того, они получают извне некий живительный прирост, пока все отдельные скопления не сольются в единую массу, получающую как бы опорную точку, конечно такую, чтобы способны были выдержать как бы подложенные под эту массу фундаменты.

    Конечно, для возникновения мира в пустом пространстве недостаточно, чтобы образовалась вращающаяся масса и чтобы она, столкнувшись с другой массой, получила приращение, подобно сугробу снега, над которым кружится другое снежное скопление, согласно картине, нарисованной одним из так называемых физиков ⁷⁷, полагающих, что дело должно происходить именно так; однако это противоречит очевидности. Да и скопление, внутренняя часть которого – как бы плотное ядро, а внешняя – как бы такая же плотная скорлупа, не может ни вращаться, ни получать приращение, если промежуток между ядром и скорлупой заполнен жидкостью, как это случается в мире.

    Что касается остального, а именно вопроса о том, подвержены ли разрушению, раз возникнув, и все другие миры, то это слишком очевидно, чтобы об этом стоило говорить. А что одни могут погибнуть раньше, другие позже, одни – от одних причин, другие – от других – это уже вопрос особенностей каждого отдельного мира.

    Лучше несколько подробнее остановиться на вопросе об одном, правда неодушевлённом, но вызывающем величайшее удивление, предмете. Я имею в виду “гераклов камень”, который мы называем также магнитом, потому что он впервые был открыт в Магнезии⁹¹. Этот камень возбуждает удивление той беспримерной силой, с которой он привлекает и притягивает к себе железо.

    Для объяснения этого свойства надо сделать три или четыре предположения. Первое – что из всех предметов непрерывно истекают какие-то тельца: из цветных и светящихся предметов истекают тельца, имеющие отношение к цвету и свету; из тёплых и холодных – тельца, имеющие отношение к теплу и холоду; тельца, имеющие отношение к запаху,– из пахучих предметов и т. д. Второе – что никакое тело не бывает настолько плотным, чтобы не содержать в себе пустых промежутков. Ведь это видно на примере всех без исключения тел: тех, через которые протекает жидкость, в результате чего они сыреют; тех, через которые проходит свет или звук, или, наконец, тех, в которые проникает тепло или холод.

    В-третьих, испускаемые тельца не одинаково воздействуют на разные предметы. Ведь от солнечных лучей становится твёрдой грязь, но тает снег; от огня плавится металл, но стягивается кожа; от воды горячее железо становится более твёрдым, горячая же кожа смягчается; листья дикой маслины, на вкус человека прегорькие, приятны на вкус козочек. Майорановая мазь,⁹² приятная для человеческого обоняния, отпугивает свиней и т.п.

    В-четвертых, пустые промежутки в разных предметах имеют разный объём; вот почему одни и те же пустоты не годятся для [принятия в себя] любых телец. Это доказывают кожные покровы органов чувств, в зависимости от [состояния] которых одни тельца влияют на одни органы чувств и не воздействуют на другие или же влияют на одни органы так, а на другие иначе; таковы же и ткани других вещей, т. е. они проходимы для одних вещей и непроходимы для других.

    Уже отсюда ясно, что гераклов камень может притягивать железо (точно так же как янтарь кусочки соломы) по двум причинам. Ведь прежде всего это можно объяснить себе тем, что атомы, испускаемые этим камнем, так соответствуют атомам, испускаемым железом, что они легко взаимно переплетаются. Вот почему, выбрасываемые с обеих сторон (и ударяющиеся как о сложное тело камня, так и железа), эти атомы затем отскакивают в середину, обвивают друг друга, причём железо одновременно притягивается [к магниту].

    С другой стороны, мы наблюдаем, что железо, притянутое магнитом, может в свою очередь притянуть другое железо; этому мы хотим предложить следующее объяснение: хотя некоторые из испускаемых камнем частиц, сталкиваясь с железом, отскакивают, и именно те самые, из-за которых железо иногда приподнимается вверх, однако некоторые частицы, приблизившись к железу, с величайшей быстротой проходят через его пустоты и, последовательно ударяясь о ближайший другой кусок железа (все частицы, проникшие раньше [в первое железо], не могут пробраться в это последнее) и отскакивая отсюда обратно по направлению к первому железу, они также образуют переплетения, подобные первым; таким образом, если частицам удаётся проникать каждый раз дальше, разве не могут они сходным путем притягивать [к магниту] всё новые и новые куски железа?

    Но можно объяснить себе этот процесс притяжения и следующим образом: хотя тельца испускаются как магнитом, так и железом, однако магнит испускает большее их число и более сильных, вследствие чего воздух всегда в большей степени разрежается вокруг магнита, чем вокруг железа, и потому вокруг магнита образуются более многочисленные пустоты, чем вокруг железа. И поскольку железо помещается в сферу разреженного воздуха и между ним и магнитом оказывается много пустого пространства, то и получается, что тельца железа свободнее проскакивают в сторону магнита и устремляются к этому последнему; но они не могут устремиться туда в необычно значительной массе без того, чтобы не увлечь за собой одновременно связанные с ними частицы, а следовательно, и всю массу железа, состоящую из этих частиц.

    Можно ещё сказать, что притяжению железа способствует воздух своим беспрерывным движением и колебаниями, и прежде всего внешний воздух, который беспрерывно всё сильнее и сильнее толкая железо именно с той стороны, где он находится в большей массе, не может не подвигать его в ту сторону, где самого воздуха меньше или где он больше разрежен, т. е. по направлению к магниту. Этому способствует, кроме того, и внутренний воздух, который, беспрерывно двигая, колебля и толкая железо, не может не направлять его движения в ту сторону, где пустого пространства стало больше. Но мы уже слишком долго задержались на магните.

    Так как мы теперь намерены сделать краткий обзор каждого чувства в отдельности, то необходимо начать со зрения, орган которого, как это ясно,– глаз; мы хотим привести к мысли, что мы видим внешние образы или формы вещей потому, что нечто извне, от самих вещей подбирается к нам, проникая в глаз. Однако прежде чем показать, что это предположение значительно более вероятно, чем то, которое делают на этот счёт другие⁹⁹, следует дать объяснение тому, что как мы полагаем, исходит от вещей и проникает в наш глаз.

    Итак, я утверждаю, во-первых, что ничто не противоречит предположению, что с поверхности тел исходят какие-то эманации непрерывно отлетающих атомов ¹⁰⁰, у которых сохраняется то же положение и тот же порядок, что и в плотных телах и их поверхностях. Эти эманации представляют собой поэтому как бы формы, образцы или изображения тел, от которых они исходят, и, будучи сходны с этими последними по внешним своим очертаниям, они значительно превосходят всякую видимую вещь своей тонкостью. Таковы, конечно, те формы, образы или изображения, которые мы привыкли называть представлениями или отображениями.

    В самом деле, ничто также не противоречит тому, чтобы такого рода сплетения [атомов] формировались в атмосфере или в окружающем пространстве, равно как и тому, чтобы в самих телах, и особенно в атомах, имелись какие-то [факторы], предрасполагающие к образованию таких изображений, представляющих собой как бы совершенно пустые углубления и неглубокие разреженные поверхности. Однако здесь мы говорим о тех образах, которые, как тонкие плёнки, пергамент или кожица, отделяются от вещей.

    Далее, нет ничего невозможного в том, чтобы такого рода образы отделялись и отлетали от поверхности тел. Это доказывается тем, что, как мы показали выше, внутренние части тел непрерывно что-то испускают в виде запаха, тепла, холода и т. п.; тем более возможно, чтобы что-то испускали и выделяли из себя внешние части. Ибо хотя атомы как там, так и здесь непрерывно стремятся выпутаться и уйти из сцепления, однако во внутренних частях они как бы заперты и наталкиваются на какое-то препятствие; на внешней же поверхности, где атомы как бы находятся на передаваемой линии, они не встречают никаких препятствий. Я уж не говорю о том, что, может быть, именно поэтому отлетающие от поверхности атомы сохраняют тот же порядок и взаимное расположение, которые они имели, когда находились на поверхности, те же атомы, которые вылетают изнутри, его не сохраняют, ибо, [будучи как бы заперты], они должны всячески запутываться.

    Что такого рода эманации частиц действительно существуют, может быть доказано тем, что, когда полотна театрального шатра красного или иного цвета заливаются лучами солнца, от них исходит отделение [частиц] и эманация, которой окрашивается всё, что находится в театре. Безусловно, богатый опыт дают нам в этом отношении зеркала, ибо одни они доказывают, что образы действительно испускаются телами и переносятся, так как если тела находятся перед зеркалом, то они посылают в него свои изображения; если же между ними и зеркалом находится какой-нибудь предмет, то образы их до зеркала не доходят; если тела движутся, то движутся и их изображения; если они переворачиваются, то переворачиваются и эти последние; если тела удаляются, то изображения также удаляются, а при отсутствии тел их нет вовсе.

    Так как не проходит ни одного мгновения, в течение которого перед вами не возникали бы эти изображения, то и самое возникновение их должно совершаться мгновенно и они должны непрерывным потоком идти к поверхности зеркала. Ведь эти образы потому не могут быть различимы порознь, что, когда один из них уходит, другой тут же заступает его место, как бы замещая его; при этом они всё время сохраняют тот же порядок и положение атомов, какие были на самой поверхности плотного вещества, или тела, и сохраняют в течение долгого времени и на большом расстоянии (хотя в конце концов прежний порядок и положение спутываются). Этим-то и обусловлено, что тело всегда представляется обладающими одними и теми же качествами и формой.

    Я говорю здесь о форме, присущей самому телу и представляющей собой как бы совокупность частей, расположенных в определённом порядке, или как бы поверхность, оставленную отлетающим изображением.

    Между тем может показаться странным, что тело при этом ничуть не представляется уменьшенным, как если бы с него вовсе не снимали оболочки, но, конечно, это обусловлено необычайной тонкостью [образов], о которой я уже говорил и которой нельзя себе представить, не принимая во внимание известной тонкости атомов. Этот последний момент мы уже подчёркивали, говоря о существах столь крохотных, что, если представить себе третью часть их тела отрезанной, она уже становится недоступной нашему восприятию. И однако же такое существо, чтобы осуществлять животные функции, которые оно отправляет, должно быть соткано из частей и частиц, для образования которых едва ли хватило бы бесчисленных мириад атомов.

    Вот почему и здесь я лишь мимоходом указываю на вывод, к которому приводит также следующее [наблюдение]: кажется, что многие пахучие предметы, от которых непрерывно что-то истекает, в течение долгого времени не уменьшаются ни на вид, ни по весу, хотя указанные эманации и более плотны и более обильны, чем эманации, образующие изображения. Эти последние, отделяясь от тел одновременно с первыми, составляют, однако, такую ничтожную часть всей эманации в целом, что никто не может её ни постигнуть, ни определить в словах.

    Удивительной может показаться также скорость отлёта образов, однако её всё же можно понять на основании того, что было выше сказано о скорости атомов. Так как образы по своей тонкости, о которой мы только что говорили, представляют собой не что иное, как сплетение простых атомов, то им свойственна такая скорость, которая превосходит всякое человеческое разумение. Ведь весь путь образов лежит через открытое и прозрачное пространство и похож на путь, лежащий через бесконечное пространство, о котором мы говорили выше, так как нет почти никакой разницы, совсем ли не встречают никаких препятствии изображения или встречают очень небольшие препятствия на своём пути. В самом деле, мы видим, с какой скоростью доходят до нас с неба лучи солнца и других звёзд; не меньшей, если не большей, должна быть скорость образов, так как составляющие их атомы находятся на самой поверхности [вещей] и нет никаких причин для задержки их движения.

    Это положение выдвинуто нами в противовес мнению ¹⁰¹, будто мы потому видим внешние и отдалённые предметы, что они запечатлевают в нас как бы своего рода печатью свой вид, или цвет и форму, причём происходит это при посредстве воздуха, который находится между нами и предметами и служит чем-то вроде печатающего инструмента; другие же ¹⁰² полагают, что это совершается при помощи лучей или некоторых других эманации, исходящих от нас или от наших глаз и устремляющихся к предметам. Однако наиболее правдоподобно, что акт зрения совершается при посредстве описанных нами образов, которые, исходя от предметов или от их цвета и формы, вторгаются в нас и, сохраняя соответствующую величину и передвигаясь с большой скоростью, входят в глаз и вызывают акт зрения.

    В самом деле, запечатление образов через воздух – вещь, конечно, необычайно трудная и необъяснимая; что же касается эманации, исходящих от глаз, то невозможно сказать, что испускают из себя зеркала для того, чтобы в них тоже появились отображения, и что представляет собой то, что вмиг посылается глазом во все стороны неба.

    Замечу мимоходом, что так как при акте слуха, обоняния, вкуса, осязания мы ничего от себя не посылаем, а получаем извне то, что воздействует на соответствующее чувство (ибо голос подходит к ушам сам собой, дуновения сами собой проникают в ноздри, то, что рождает ощущение вкуса, само собой попадает на нёбо и, наконец, сами собой приходят в соприкосновение с нашим телом чувственные предметы), то, очевидно, не из наших глаз выходит что-то наружу, а наоборот, что-то от самих предметов, а именно их изображения сами собой входят в глаза.

    В самом деле, поскольку душа присутствует в глазах, она не может не видеть, т. е. не воспринимать цвет и внешнюю форму того предмета, который перед ней находится, ибо благодаря чистой и прозрачной ткани органа она получает отображение предмета и соответственно также всех его частей.

    Так как нет сомнения, что красивые вещи – это те, которые ласкают взор, а безобразные – которые его оскорбляют, то как иначе объяснить себе это, если не тем, что изображения, исходящие от красивых вещей, состоят из телец, благодаря своей гладкости безболезненно приспособляющихся к ткани глаза, изображения же, исходящие от безобразных предметов, состоят из телец, которые из-за своей шершавости эту ткань раздирают.

    А как объяснить себе, что для глаз, страдающих желтухой, все вещи окрашиваются в изжелта-бледный цвет, если не тем, что в этот цвет окрашиваются образы вещей при своём проникновении или даже ещё до своего проникновения в глаза, благодаря тому что они сталкиваются с тельцами или образами желтого цвета, истекающими из глаз таким же образом.

    А почему мы видим не только цвет и форму тела, но также видим и различаем, на каком расстоянии оно от нас находится? Это, конечно, зависит от воздуха, который выталкивает впереди себя образ. Ибо хотя он толкает этот воздух и касается наших глаз с необычной скоростью и тот в невоспринимаемое время достигает глаза и касается его раньше, чем изображение, но тем не менее толчки и касания происходят по порядку, и, чем дольше это продолжается, тем более отдалённым представляется предмет, а чем быстрее, тем он представляется более близким.

    Сказанное может объяснить причину, в силу которой наш образ кажется находящимся по ту сторону зеркала. Ибо, подобно тому как к наблюдающему изнутри дома то, что совершается снаружи, направляется воздушное течение, возникающее как по ту, так и по сю сторону порога, точно так же и к смотрящему в зеркало идёт воздух как в направлении от зеркала к глазу, так и вслед за ним от вещи к зеркалу.

    Мало того, можно объяснить на основании сказанного, почему, сидя в потёмках, мы можем видеть то, что освещено, но из освещённого места не можем видеть того, что находится в темноте. Ведь когда освещённый воздух следует за тёмным, глаз благодаря свету может видеть, но он не может видеть, если тёмный воздух следует за освещённым.

    Но почему всё-таки образы кажутся нам как бы помещёнными внутри зеркала? Это происходит, конечно, вследствие разнообразия частей зеркала, каждая из которых должна отражаться в глазах, и поэтому, по мере того как мы приближаемся [к зеркалу], кажется, что образ отступает.

    Если же ты спросишь, почему образ, идущий от нас к зеркалу,– это образ не задней части тела, а передней, причём те части тела, которые у нас расположены справа, отражаются в зеркале слева, а расположенные у нас слева, отражаются там справа, то надо ответить, что это происходит наподобие того, как если бы непросохшую и ещё мягкую маску из глины ударили бы о диск или столб.

    Известно, однако, что если образ от зеркала отражается в другом зеркале, а затем в наших глазах, то расположение частей восстанавливается, так что то, что расположено справа, мы и видим справа, а то, что расположено слева, видим слева (этим способом, особенно увеличивая число зеркал, можно даже достичь того, что предметы, находящиеся позади и не видимые нами, будут, так сказать, введены в поле зрения). Тот же эффект может быть достигнут и с одним зеркалом, если у него есть створки, из которых одна отражает образ, полученный от другой.

    Однако сказанного здесь о зрении достаточно, так как к этой теме относится и кое-что из того, что было затронуто нами, когда мы говорили о критериях и о качествах.

    Далее скажем несколько слов о свете как Солнца, так и других светил, и в частности Луны. Люди прежде всего недоумевают, каким образом Солнце, будучи столь малых размеров, изливает из себя столько света, что его хватает для того, чтобы почти залить сиянием и теплом небо, землю, море и всё же не истощиться. Но конечно, Солнце – это как бы источник, в который со всех сторон непрерывно стекаются ручейки. Ибо со всего нашего мира стекаются к Солнцу семена тепла, а уже потом и тепло, и свет изливаются из него как из единого источника во все стороны.

    Более того, возможно, что субстанция Солнца обладает такой плотностью, а исходящие от него свет и тепло настолько тонки, что Солнце способно почти залить светом и теплом весь мир без заметного ущерба для себя, подобно тому как маленький источник или вытекающий из него ручеек способны широко орошать без всякого ущерба для себя луга и поля.

    Возможно, однако, что природа самого воздуха такова, что он как бы зажигается и слабым светом, исходящим от Солнца, подобно тому как от одной искры загораются целые поля посевов.

    Возможно также, что Солнце имеет вокруг себя неиспользованный ¹²² запас горючего, с помощью которого оно, как свет фонаря с помощью подливаемого в него масла, восстанавливает свои потери. Возможно также, что указанное явление обусловлено иными причинами.

    Что же касается других светил, и прежде всего Луны, то возможно, что они светят своим собственным светом, но возможно также, что они заимствуют свой свет от Солнца. Ибо и у нас, на Земле, наблюдаются многие предметы, светящиеся собственным светом, но и многие, заимствующие свой блеск от других вещей. Ни одно из непосредственно созерцаемых небесных явлений не противоречит высказанным нами здесь предположениям.

    Это очевидно, если только крепко помнить о методе многообразного объяснения явлений и одновременно привлекать к исследованию все согласные с разумом предположения и причины, не обращая внимания на тех, кто кичится несостоятельными [гипотезами] и то и дело цепляется за метод единственного объяснения.

    В действительности же, что касается по крайней мере Луны, прежде всего кажется непонятным, что она проходит через столько фаз, или [стадий] прибыли и убыли света. Конечно, это может происходить потому, что, поскольку Луна шарообразна и получает свой блеск от Солнца, она проходит попеременно различные стадии (подобно тому как воздух попеременно с восходом Солнца освещается, а с заходом темнеет): отступая от Солнца, она обнаруживает с каждым днём всё больший прирост [света], так как всё больше и больше обращается к нам своей освещённой стороной, пока не появляется наконец целиком, а затем, приближаясь к Солнцу, она с каждым днём убывает, так как всё меньше и меньше видна [её освещенная сторона], пока наконец все её стороны не исчезнут из виду, и она скрывается полностью.

    Возможно также, что поскольку Луна шарообразна и может иметь одну сторону светлую, а другую тёмную, то при её вращении вокруг [своей оси] мы видим то больше, то меньше каждую из этих сторон.

    Возможно, что, светя своим собственным светом, Луна время от времени заслоняется каким-нибудь тёмным полукруглым и полым телом, которое, двигаясь одновременно с ней, непрерывно вращается вокруг неё.

    А разве противоречит сказанному выше и невозможно, чтобы каждый день возникала и исчезала новая Луна определённой формы и очертаний, подобно тому как в последовательной смене приходят и уходят, рождаются и умирают времена года – весна, лето, осень, зима – и многие связанные с ними явления?

    В самом деле, следует сказать, что все явления этого рода могут быть отлично объяснены при помощи данных, полученных от непосредственного созерцания наших, [земных], вещей, разве уж только кто-нибудь станет безнадёжно цепляться за метод единственного объяснения и бессмысленно отвергать другие: так поступает тот, кто не способен взвесить, что может и чего не может познать человек, и кто поэтому стремится познать непознаваемое.

    Возбуждают, далее, удивление пятна, видимые на лике Луны. Однако лик Луны может представляться таким либо из-за различной природы и различия форм частей Луны, либо из-за затенения её каким-либо телом, не тёмным, а скорее дымчатым и не вращающимся непрерывно, а скорее постоянно [к ней] прикреплённым; кроме того, оно не повсюду плотно, но имеет вид сетки с разнообразными отверстиями.

    Это явление можно объяснить и многими другими способами, которые, по данным наблюдения, находятся в соответствии с очевидностью. Именно этого пути следует держаться всякий раз, когда речь идёт о небесных явлениях. Ведь тот, кто перестанет считаться с данными непосредственного восприятия, никогда не достигнет подлинной безмятежности.

    Я, конечно, не без основания намекнул, что бывают огненные смерчи, не отличающиеся от молний. Ибо молнии, по-видимому, происходят от большого скопления среди облачных масс воздушных токов, насыщенных огненными тельцами, их расширения и сильного воспламенения, влекущего за собой разрыв облака огнём, который с шумом и стремительностью низвергается на расположенные ниже места; в зависимости от характера этого взрыва молния устремляется либо к какой-нибудь очень высокой горе (такого рода места чаще всего поражают молнии), либо к другого рода местности.

    Ведь огненная природа молнии, несомненно, доказывается тем, что здания, в которые она ударяет, часто загораются, а также тем, что она оставляет после себя обгорелые следы, издающие запах серы. Что молния рождается только среди туч, ясно видно из того, что её никогда не бывает при ясном небе, и до её появления тучи сгущаются по всему горизонту, так что скрывают небо, а на землю спускается как бы ночной мрак. Наконец, что среди туч содержится много огненных телец, или семян, доказывается отчасти самим действием [молнии], отчасти же это можно понять из того, что к тельцам тучи, падающим вниз, примешаны не только тельца воды, но и тельца огня и многие другие, поскольку туча неизбежно должна получать немало [телец] от солнечных лучей.

    Итак, там, где воздушный поток, или ветер, сгонявший тучи, смешивается внутри, в углублении тучи, с тельцами огня, образуется смерч, который, быстро перемещаясь, нагревается от движения; либо из-за интенсивности тепла, либо вследствие соприкосновения с другим огнём (если другой огонь почему-либо вспыхнул раньше) он выбрасывает как бы готовую молнию, которая, разорвав тучу, низвергается за её пределы. Туча же раскалывается и разрывается потому, что соседние со смерчем места слишком плотно заняты частями её самой, и вследствие этой сжатости нет ни одной щели, через которую смерч мог бы проникнуть, рассеяться и постепенно исчезнуть. Неизбежное следствие этого таково, что образующийся в конце концов огонь, стремясь рассеяться, сперва с тем большей силой разрывает облако, и слышен гром, а затем, когда он вырывается наружу, он вспыхивает и заполняет искромётным светом всё вокруг.

    Возможно, однако, что сила ветра направляется извне на тучу в тот момент, когда молния в ней уже созрела и, разорвав облако, даёт возможность огненному смерчу вырваться на волю.

    Возможно и так, что сам огненный смерч, не воспламенившись в момент своего низвержения, зажигается тогда, когда он проносится через воздух, подобно тому как часто свинцовое ядро ¹²⁴ накаляется и зажигается во время своего полёта. Мало того, возможно, что огонь возникает в момент удара о то, с чем он сталкивается, и именно благодаря пробуждению с обеих сторон к действию семян огня, подобно тому как они пробуждаются к действию от трения стали о кремень.

    Огненный смерч может зажигаться, и молния может от этого возникать ещё многими другими способами. Здесь следует только исключить небылицы. А они останутся в стороне, если мы свои догадки о причинах скрытых явлений будем строить надлежащим образом на основании того, что соответствует данным непосредственного восприятия.

    Сказанное, между прочим, объясняет нам, почему весной и осенью молнии бывают чаще, чем в остальные времена года. Дело в том, что зимой отсутствуют семена огня, летом не бывает ветров и больших скоплений облаков; весной же и осенью имеются все необходимые для возникновения молний условия.

    А чем объяснить большую скорость движения и силу удара молнии, как не стремительностью низвержения, тонкостью молнии, благодаря которой для неё нет препятствий, а также её силой, которая отчасти как бы удваивается от тяжести, отчасти возрастает благодаря большой скорости движения.

    Чем, наконец, объясняется, что молния проникает сквозь стены домов, вмиг расплавляет металл, вычерпывает вино из полных сосудов? Конечно, это обусловлено тонкостью и подвижностью телец, а также стремительностью движения, благодаря которой молния способна вмиг раздробить и разъединить то, с чем обычный огонь или солнце могут проделать то же самое лишь в течение очень продолжительного времени.

    “Philosophiae Epicuri Syntagma”.– Работа эта была впервые опубликована Гассенди в 1649 г. в виде части его обширных комментариев к X книге сочинения Диогена Лаэртского" “О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов” (“Animadversiones in X. Librum Diogenis Laertii”, Lion, 1649). К теме эпикуровой философии Гассенди возвращался на протяжении более чем 30 лет своей жизни. Уже в первом его большом труде – “Парадоксальные упражнения против аристотеликов” – VII книга должна была быть посвящена опровержению аристотелевской этики на основе моральной философии Эпикура. В течение всех последующих лет до опубликования “Свода философии Эпикура” Гассенди неоднократно перерабатывал план этого сочинения. В окончательном виде оно представляет собой свод сохранившихся текстов Эпикура и его учеников, а также свидетельств других античных авторов, касающихся эпикурейской философии, причём изложение ведётся от лица самого Эпикура. Однако Гассенди не ограничивается сведением воедино этих текстов, он, как он сам указывает в предисловии к этой работе, развивает дальше мысли Эпикура, дополняя их собственными соображениями, отражающими современный ему уровень философии.

    Насколько органична была для Гассенди философия Эпикура, видно из того, что в беседах с друзьями он называл свои труды, посвящённые Эпикуру, “своей философией Эпикура”, или просто говорил о них: “моя философия”, “моя физика” (см. Rochot. Les travaux de Gassendi sur Epicure et sur l'atomisme. 1649–1658. Paris, 1944, р. VI; La vraie philosophie de Gassendi. “Tricentenaire de Pierre Gassendi. 1655–1955. Actes du Congrès...”. Digne, 1957, р. 232). Однако уже в издании 1649 г. имелись теологические оговорки со ссылками на предшествующие разделы комментария, содержавшие опровержения отдельных положений Эпикура.

    Эти оговорки перешли и в посмертное издание “Свода философии Эпикура” (в Полном собрании сочинений Гассенди в шести томах, 1658 г.) в виде примечаний к отдельным главам. Но теперь уже ссылки относились к “Системе философии” Гассенди (“Syntagma philosophicum”), большому труду, выросшему, так же как и “Свод философии Эпикура”, из примечаний к X книге Диогена Лаэртского (“Система философии” была напечатана в I и II томах Полного собрания сочинений, “Свод философии Эпикура” – в III томе, отдельно от комментариев к Диогену Лаэртскому).

    Книга “Свод философии Эпикура” выходила в дальнейшем отдельными изданиями в Гааге (1659 г.), Лондоне (1660 г.) и Амстердаме (1684 г.). Голландские издания вышли под заголовком: “Свод философии Эпикура, с опровержениями положений, выдвинутых этим последним против христианской веры, данными Пьером Гассендом” (“Philosophiae Epicuri Syntagma, cum refutationibus dogmatum, quae contra Fidem christianam ab eo asserata sunt, oppositis per Petrum Gassendum”). Лондонское издание книги теологических оговорок не содержит. В 1727 г. во Флоренции было переиздано полное собрание сочинений Гассенди, снова в шести томах и с тем же порядком распределения сочинений по томам.

    Многократный выход “Свода философии Эпикура” отдельными изданиями и сходство названия этого сочинения и заглавия “Системы философии” (то и другое вводилось словом “Syntagma”) породили у читателей смешение, тем более понятное, что “Система философии”, огромное, сложное и труднодоступное сочинение, никогда отдельно не издавалась; путанице способствовало и упомянутое выше отношение Гассенди к своей работе об Эпикуре.

    В русском переводе нашего издания названия этих двух трудов Гассенди дифференцированы благодаря тому, что слово “syntagma” в одном случае переводится как “свод”, в другом – как “система”. Такой перевод принят не только ради необходимого различения, но и правилен по существу: греческое слово “σύνταγμα” имеет оба указанных значения, но заголовок первой из этих работ указывает на сведение воедино разрозненных свидетельств об Эпикуре, второй же – на систематическое изложение собственной философии Гассенди.

    Перевод “Свода философии Эпикура”, впервые публикующегося на русском языке, сделан А. Гутерманом, так же как и переводы всех остальных сочинений Гассенди, публикуемых в настоящем издании, с латинского издания 1658 г. Перевод сверен С. Я. Шейнман-Топштейн.

    1 Лукреций (Titus Lucretius Carus, 98–55 гг. до н. э.) – древнеримский поэт и философ, последователь Эпикура, автор поэмы “О природе вещей” (“De rerum natura”). Гассенди излагает здесь физику Эпикура в значительной мере по поэме Лукреция, используя полностью его примеры и аналогии, а также оригинальные его взгляды, которые Гассенди порой некритически приписывает Эпикуру.
    Основными источниками для Гассенди, по его собственному утверждению, служат кроме Лукреция Цицерон, Сенека, Диоген Лаэртский, Лактанций (см. прим. 2 и 4); несомненно, им были использованы также работы Плутарха. Гассенди не мог располагать ни так называемыми “Геркуланскими свитками”, содержащими фрагменты главного труда Эпикура (“О природе”), поскольку они были найдены в конце XVIII в., ни “Ватиканским собранием изречений”, открытым в 1888 г. и более обширным, чем “Главные мысли” Эпикура, сообщаемые Диогеном Лаэртским.– 109.

    2 Лаэрций, т. е. Диоген Лаэртский (III в. н. э.),– античный историк греческой философии. X книга его обширного сочинения “О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов” посвящена Эпикуру и содержит подлинные его тексты: “Письмо к Геродоту”, “Письмо к Пифоклу”, “Письмо к Менекею”, “Главные мысли” и, кроме того, различные свидетельства античных философов об Эпикуре и его учениках, в частности пересказ обвинений стоиков, выдвинутых против Эпикура.

    Марк Туллий, т. е. Цицерон (Marcus Tullius Cicero, 106–43 гг. до н. э.) – римский оратор и философ, противник Эпикура. Оставил огромное литературное наследство. Об Эпикуре пишет в сочинениях “О природе богов” (“De natura deorum”), “О пределах добра и зла” (“De finibus bonorum et malorum”) и др.

    Сенека, Луций Анней (Litius Annaeus Seneca, ок. 4 г. до н. э. – 65 г. н. э.) – римский философ, представитель Новой Стои (I–II вв. н. э.); в трактате “О счастливой жизни” (“De vita beata”) защищает Эпикура от нападок философов своей же школы, обвинявших Эпикура в безнравственности. Приводимая ниже цитата – из “Писем” Сенеки (“Письмо XXXIII”).– 109.

    3 Метродор, Гермах, Колот – самые близкие друзья и ученики Эпикура, руководители раннего “Сада” (школы Эпикура): Метродор из Лампсака (330–277 гг. до н. э.) – наиболее талантливый ученик Эпикура, написал множество произведений, которые не сохранились. Названия его сочинений: “Против софистов”, “Против диалектиков”, “Против Демокрита”, “Об ощущениях” и др. С позиций эпикурейского материализма разрабатывал вопросы теории познания, риторики, этики. Выступал против агностицизма.

    Гермах из Метилены – любимый ученик Эпикура (см. также здесь, стр. 112), по свидетельству Диогена Лаэртского, написал большой труд в 22 книгах (“Письма о Эмпедокле”) и сочинение “О науках”, а также две критические работы: “Против Платона” и “Против Аристотеля”.

    О Колоте из Лампсака главным образом известно из направленного против него сочинения Плутарха. Сохранилось несколько фрагментов его сочинений, содержащих критику Платона.– 109.

    4 Лактанций, Луций Целий Фирмиан (Lucius Caelius Firmianus Lactantius, прибл. 250–325 гг. н. э.) – христианский писатель; главное произведение – “Божественные установления” (“Institutiones Divinae”). Выступал против эпикурейцев с позиций стоицизма, особенно в работе “О творении божьем” (“De opificio Dei”), которая содержит также ряд свидетельств об Эпикуре и его фрагментов.

    В приведённой здесь у Гассенди не вполне точной цитате из Лактанция (“О творении божьем”, VII) содержится намёк на сомнительное сообщение об умопомешательстве Лукреция.– 110.

    5 См. Лукреций. “О природе вещей”, III, 3–4. Здесь и далее цитируется по изданию: Лукреций. О природе вещей, т. I. Редакция латинского текста и перевод Ф. А. Петровского. Изд-во АН СССР, 1946.– 110.

    6 См. там же. III, 10–12.– 110.

    7 Там же, V, 55–56.– 110.

    8 ...в нашей “Физике”, т. е. в части II “Системы философии”. Ниже все ссылки на “Физику” и “Этику”, выделенные у Гассенди в конце глав курсивом, относятся к “Системе философии”.– 110.

    35 …называются у новейших [натурфилософов]... элементами. Это замечание может относиться как к предшественникам и современникам Эпикура (начиная с Эмпедокла), так и к современникам Гассенди.– 151.

    36 ...деление до бесконечности, которое идёт [от меньшего] к ещё меньшему, т. е. деление тела на части, образующие бесконечно убывающую геометрическую прогрессию.– 152.

    37 Аликвоты (aliquotae) – такие части (равные между собой), на которые целое может быть разделено без остатка.– 152.

    38 Речь идёт об Анаксагоре, утверждавшем, что “и в малом ведь нет наименьшего, но всегда есть меньшее” (см. Симпликий. Физика, 164; ср. также Аристотель. Метафизика, пер. А. В. Кубицкого. М.–Л., 1934, стр. 24).– 152.

    39 Это рассуждение направлено против аргументации Зенона Элейского; доказывается, что его допущение бесконечной делимости тел приводит к отрицанию движения (первая апория, т. о. “трудность” Зенона, так называемая “дихотомия” – “разделение надвое”).– 153.

    40 Против перипатетиков. Например, по Теофрасту, белое, чтобы стать чёрным, не проходит промежуточных стадий.– 155.

    41 ...наименее доступное восприятию, как, например, насекомое, называемое клещом. Этот пример крохотного клеща (acari), едва различимого глазом, часто встречается у Гассенди и в других его работах.

    42 Здесь Гассенди различает онтологический и гносеологический моменты в вопросе о делимости атома; физически атом неделим, но умозрительно вполне допустимо производить измерения и отсчёты в атоме. Ср. Эпикур. Письмо к Геродоту, 59.– 157.

    43 Гомеомерии – так принято у историков философии называть элементарные частицы, составляющие, по Анаксагору, основу вещей, хотя сам Анаксагор называл их “семенами вещей”. Гомеомерия бесконечно делима, но в любой своей части подобна целому; поэтому Аристотель и называл анаксагоровские семена вещей όμοιομερή (“подобочастными”, точнее, такими, у которых части подобны целому). Позднее, у Эпикура, это слово субстантивируется, т. е. употребляется как существительное (см. “Письмо к Геродоту”, 52, и “О природе”, кн. XXVIII). Лукреций даёт просто латинскую транскрипцию этого слова (homaeomera).– 162.

    44 Учение о четырёх элементах, или стихиях (земля, вода, воздух, огонь), было весьма широко распространено в античной философии – у Эмпедокла, стоиков и т. д.– 163.

    45 Здесь имеются в виду Фалес, согласно учению которого первоначалом была вода, Анаксимен (воздух) и, наконец, Гераклит (основное начало – огонь).– 163.

    46 И хотя и был натурфилософ... См. прим. 43.– 164.

    47 У Гассенди указывается, что положение об инертности материи неизбежно приводит к признанию внешнего толчка (например, по Эмпедоклу, это силы дружбы и вражды, по Анаксагору νοΰς – ум.).– 165.

    48 Все это доказательство существования одного вида движения, механического, направлено против аристотелевского понимания движения как качественного изменения.– 167.

    49 Против детерминизма Демокрита. Ср. Эпикур. Письмо к Менекею, 134, и отрывок из сочинения Эпикура “О природе”, приводимый С. Я. Лурье в кн.: Лукреций. О природе вещей (т. II, стр. 125), который не был известен Гассенди.– 169.

    50 Представление о том, что львы боятся петухов, было очень распространено в античное время.– 169.

    51 “Люди”. У Гассенди здесь “animantes”, т. е. “живые существа”, но вышеуказанный перевод дан ради сохранения небольшого числа соответствующих букв.– 171.

    52 Т. е. величиной, фигурой и весом.– 172.

    53 Зрительные лучи, т. е. лучи, идущие от глаз к предмету и как бы его ощупывающие. Гипотеза о существовании такого рода лучей была распространена в античности.– 172.

    54 См. здесь, стр. 124.– 177.

55 См. здесь, стр. 141, 142.– 180.

    56 “Семенами тела” Гассенди называет молекулы – понятие, которое он выдвинул одним из первых. См. также выше, стр. 163. Относительно приоритета Гассенди в этом вопросе см. вступительную статью Е. П. Ситковского, стр. 57, 58.– 183.

    57 Разумеется, здесь речь идёт по о химическом составе в современном научном понимании, но лишь о чисто механических агрегатах (“сцеплениях”).– 184.

    58 См. выше, стр. 182. Приводимый ниже пример о зарождении лягушки из грязи или червя из сыра путём перестановки атомов был распространён в античности и очень долго держался в европейской науке, так же как представление о зарождении червей из навоза или из мёртвого тела (см. стр. 266 и прим. 111).– 184.

    58а Имеется в виду греческий алфавит.– 185.

    74 Т. е. после смерти, распада души на атомы.– 206.

    76 Чистая пустота: Здесь, несомненно, идёт речь о “великой пустоте” Демокрита (см. Диоген Лаэртский, IX, 31), представляющей собой вместилище бесчисленных атомов.– 209.

    77 ...одним из так называемых физиков...– Демокритом (по поводу изложенной точки зрения Демокрита см. Диоген Лаэртский, IX, 30–32).– 209.

    91 Магнит – “магнесийский камень”, или “гераклов камень”, получил своё первое название по месту, где был впервые открыт, т. е. по Магнесии, гористой области в древней Фессалии. О магнитных явлениях сообщали многие античные авторы. Первое упоминание восходит к Фалесу Милетскому: как передаёт Аристотель, он говорил, “что магнит имеет душу именно потому, что он приводит в движение железо” (см. А. О. Маковельский. Досократики. Казань, 1914–1918, ч. I, стр. 23). Платон и большинство древних авторов называли магнит “геракловым (или, в латинской транскрипции, “геркулесовым”) камнем” за его необычайную силу притяжения.

    Хотя Гассенди несомненно хорошо знал новые открытия своего времени в области магнетизма (об этом говорит его ссылка на английского физика У. Гильберта в письме к лорду Герберту, см. здесь, стр. 103—104 и прим. 24), однако, излагая здесь систему Эпикура, он намеренно придерживается фантастического описания Лукреция (VI, 906–1089).– 221.

    92 Майорановая мазь, или амаракин,– благовоние, изготовлявшееся из майораны, ароматической травы.– 222.

    99 Против Эмпедокла, Демокрита и всех тех, кто придерживался теории “зрительных лучей” (см. прим. 53).– 237.

    100 Эманации (ср. Эпикур. Письмо к Геродоту, 46; Лукреций, IV, 30–32, 42–43, 50–53). Теория эманации частиц и образов, состоящих из этих частиц, была заимствована Эпикуром у Левкиппа и Демокрита, на что указывают Аэций, Аристотель, Цицерон и др.

    Гассенди употребляет здесь термин “effluxiones” (“истечения”, “отделения”= “эманации”), в других случаях – синонимичный термин “emissio”.– 237.

    101 В вопросе о возникновении зрительных ощущений Эпикур выступает против многих античных философов. Здесь Гассенди вместе с ним не соглашается с теми, кто допускает посредничество воздуха при акте зрения (Демокрит и стоики).– 240.

    102 Здесь опровергается мнение пифагорейцев и Эмпедокла, допускавших встречные истечения из глаз по направлению к предмету (см. А. О. Маковельский. Досократики, ч. II, стр. 207; Эмпедокл, фр. 84).– 240.

    122 ...неиспользованный запас горючего. В тексте “inusum”, явная опечатка. Правильным чтением может быть “invisum” (невидимый) или “inustum” (несгоревший).– 281.

    124 Речь здесь идёт о свинцовых ядрах, пускаемых из пращи. Сравнение молнии с таким ядром – у Лукреция (VI, 177–179).– 291.

Дата установки: 19.11.2011
[вернуться к содержанию сайта]

W