[вернуться к содержанию сайта]

    Внешне Гёттинген ничем не примечателен – обычный заштатный городок, каких в Германии десятки. Путешественник вряд ли обратил бы внимание на его полудеревянные домишки под красной чешуёй черепицы, не знай он о славе этого города.

    На рубеже двадцатых и тридцатых годов Гёттинген выглядел особенно домашним, особенно уютным. Горничные в накрахмаленных наколках и белых фартуках прогуливали холёных породистых псов. Неторопливо шагали по улицам пешеходы. Велосипедистов можно было пересчитать по пальцам, а автомобилистов Гёттинген и вовсе не знал. Глядя на его улицы, можно было подумать, что ураган мировой войны никогда и не бушевал над Европой, что никогда не собирались в мюнхенских пивных люди, одетые в коричневые рубашки, называвшие себя рабочей национал-социалистической партией.

    И всё же, несмотря на старомодность, на традиционно провинциальный облик, физики всей планеты считали старый добрый Гёттинген одним из центров своей науки. Слава прошлого встречалась здесь со славой грядущего. Там, где в девятнадцатом столетии преподавал Карл Фридрих Гаусс, в двадцатом читали лекции Анри Пуанкаре, Нильс Бор, Зоммерфельд, Смолуховский и Планк...

    И вот в город, где ходили в студенческих шапочках те, кого мы сегодня считаем крупнейшими физиками мира, в город, на улицах которого обдумывал свои идеи Альберт Эйнштейн, пришла слава Циолковского. Работы калужского учителя не могли не заинтересовать гёттингенских профессоров – ведь они стали оружием той пресловутой “битвы формул”, с которой ракета укоренялась в Германии.

    Небольшая брошюра Циолковского “Ум и страсти”, опубликованная в 1928 году, рассказывает об интересе гёттингенских профессоров к Калуге. Циолковский цитирует в ней письма Шершевского, в том числе и письмо от 8 ноября 1926 года, где Шершевский упоминает об “Исследовании мировых пространств реактивными приборами”. “Надеюсь,– писал он Циолковскому,– что Ваш новый труд явится уже давно обещанной Вами полной математической разработкой космической ракеты... Срочно жду эту книгу... Во имя науки прошу сейчас же выслать её...” И тут же вопрос: “Здесь в газетах промелькнуло известие, что вы строите в Москве ракету на 11 человек. Что это? 1) утка, 2) ложь или 3) не поддаётся оглашению?.. Высланные Вами книги жду с нетерпением. Если знаете адрес инженера Цандера (тоже работает над ракетой), то прошу сообщить”.

    Шершевский настойчив. В его письме от 29 декабря 1929 года можно прочесть: “Уже давно не получал от Вас известий и думал, что Вы, может быть, в Москве заняты постройкой Вашего реактивного снаряда. Здесь носятся о Вас такие своеобразные слухи, во всяком случае, газеты “чирикают” много о Ваших работах. Так д-р физики Валье сообщил мне из Мюнхена, что он в газетах читал о Ваших трудах...”

    Заинтересовавшись отрывками писем, опубликованными Циолковским, я ознакомился с их оригиналами, хранящимися в архиве Академии наук. Оригиналы проливали дополнительный свет на отношения друг к другу двух великих умов двадцатого столетия – Циолковского и Эйнштейна.

    “Эйнштейн снова читает в Университете,– сообщал Циолковскому Шершевский. – Он с интересом прочтёт Вашу ньютоновскую механику атома...” Но Циолковский не рискнул послать эту работу. Свидетельством тому карандашная приписка, сделанная Константином Эдуардовичем между строк письма: “Боюсь...” Второе слово разобрать не удалось. Полустёртое, оно так и не позволило выяснить, чего же боялся Циолковский, что помешало поделиться своими мыслями с Эйнштейном.

    А вот другая фраза Шершевского. “Он (Эйнштейн.– М. А.) работает сейчас особенно напряжённо над вопросами теории гравитации”. Это сообщение было для Циолковского чрезвычайно интересным. И не только потому, что Эйнштейн пытался раскрыть тайны силы, которую предстояло преодолеть ракетам, не потому, что Константин Эдуардович сам отдал должное её анализу в 1893 году, опубликовав статью “Тяготение как источник мировой энергии”.

    Теоретические разработки Эйнштейна невероятно сложны. Во многом они умозрительны. Циолковский же любил искать в опыте опору всем, пусть самым необычным, самым головокружительным гипотезам и теориям.

    Я ничуть не удивился, обнаружив вырезанные Константином Эдуардовичем из “Правды” статьи А. Ф. Иоффе “Что говорят опыты о теории относительности Эйнштейна” и А. К. Тимирязева “Подтверждают ли опыты теорию относительности”, “Опыты Дейтон-Миллера и теория относительности”.

    Обратите внимание: все эти статьи об одном – об опытной проверке теории относительности. Теоретические воззрения Эйнштейна были проверены в 1919 году. Астрономы дважды сфотографировали один и тот же участок неба. Один раз, когда солнце было вблизи этого участка, второй раз, когда оно ушло от него. И удивительное дело: звёзды, казалось, сошли со своих мест. Так проявило себя могучее притяжение солнца, искривившее лучи света, пойманные фотопластинками.

    А когда были сделаны подсчёты, оказалось, что степень искривления луча света, установленная опытным путём и рассчитанная по теории Эйнштейна, почти совпали. Учёные восхищались. Эйнштейн же ограничился лишь одной фразой:

    – Я не ожидал ничего другого...

    Циолковскому хотелось знать об Эйнштейне как можно больше. Верный своей манере выделять главное, Константин Эдуардович подчёркивает в письме Шершевского слова: “Человек он милый, весёлый, простой”. Лёгкий след карандаша рассказывает нам, как старался Циолковский представить себе облик того, кто сокрушил устои ньютоновской физики.

    Связь между массой и энергией, неизвестная старой физике. Полное переосмысливание законов времени и пространства. Разработка новой теории тяготения. Таковы лишь некоторые из важнейших выводов Эйнштейна. Спустя много лет они, вероятно, принесут свои плоды великому делу покорения космоса – главному делу жизни Циолковского.

    Было бы странно, более того – противоестественно, если бы Константин Эдуардович не испытывал уважения к Эйнштейну. Но, как мы знаем, в науке для Циолковского не существовало непререкаемых авторитетов. Вот почему закономерно свидетельство Льва Кассиля в статье “Звездоплаватель и земляки” о том, что Циолковский писал ему письма, “где сердито спорил с Эйнштейном, упрекая его ...в ненаучном идеализме”. Прочитав эти строчки, я тотчас же позвонил Л. А. Кассилю. Меня интересовал единственный вопрос:

    – Как познакомиться с письмами Циолковского? Увы, случилось непоправимое: письма погибли. И тогда я внимательно перечитал письма Константина Эдуардовича В. В. Рюмину, копии которых любезно передала мне Т. В. Рюмина. Одно из них частично отвечало на мой вопрос. В апреле 1927 года Циолковский писал Рюмину: “Меня очень огорчает увлечение учёных такими рискованными гипотезами, как “эйнштейновская”. Почему столь нелестен отзыв Циолковского? К сожалению, прямого ответа найти пока не удалось. Что же касается ответа косвенного, то его с предельной чёткостью сформулировал в своей статье “Наука и время” академик Арцимович. “Научный работник пожилого возраста,– писал академик Арцимович,– в большинстве случаев смотрит на науку сегодняшнего дня с точки зрения тех идей, на которых складывалось его мировоззрение в годы, когда он достиг научной зрелости и сделал свои лучшие работы”.

    В том, что Циолковский не был исключением из правила, выведенного академиком Арцимовичем, убеждает интересная деталь. Журналистка Е. М. Кузнецова, побывавшая в тридцатых годах у Циолковского с группой кинематографистов, готовившейся к съёмкам фильма “Космический рейс”, рассказывает, как Константин Эдуардович сказал о себе:

    – Я учёный девятнадцатого века!

    Да, это было честное признание. Старому учёному, воспитанному на ньютоновской физике и сделавшему с её помощью свои бессмертные открытия, пришлось бы совершенно перестроить мышление, чтобы стать на позиции Эйнштейна.

    По мере того как Циолковский знакомился с теорией Эйнштейна, ему становилось всё труднее и труднее солидаризироваться с её создателем. Уж больно смелые выводы позволяла делать эта теория! Примером тому история с “красным смещением”.

    История эта действительно производила впечатление. Она началась с того, что американские астрономы В. Слайфер и Э. Хаббл обнаружили смещение линий на спектрах света далёких галактик. Линии сдвинулись к красному концу; причем их смещение было тем больше, чем дальше располагалась галактика. Анализ наблюдений американцев привёл советского учёного А. А. Фридмана к выводу (который разделяют и его современники), что галактики разбегаются со скоростью около 120 тысяч километров в секунду. Расчётами Фридмана не замедлил воспользоваться бельгийский математик аббат Жорж Лемэтр. В 1927 году он выдвинул гипотезу возникновения вселенной из точечного “атома-отца”. От такой, с позволения сказать, гипотезы до мыслей о сотворении мира богом рукой подать. И вот что интересно. Поначалу не согласившись с Фридманом, Эйнштейн после знакомства с письмом, которое прислал ему Фридман, публично признал неправоту своей критики. Эйнштейн писал в немецком “Физическом журнале”, что признаёт свою первоначальную неправоту и считает “результаты господина Фридмана правильными и исчерпывающими”. Однако если согласиться с выводами А. А. Фридмана, вселенная после неслыханного расширения должна была бесконечно сжиматься. Миру предстояла гибель!

    Более чем через четверть века советские учёные, доктора наук Е. М. Лифшиц и И. М. Халатников занялись исследованием расчётов А. А. Фридмана и установили, что кончина мира, вытекавшая из уравнений, просмотренных Эйнштейном, представляет собой лишь следствие допущенных упрощений.

    Разумеется, Циолковский не мог знать о выводах, к которым спустя много лет после его смерти придёт наука. Но, быть может, согласие Эйнштейна с неотвратимо разбегающейся вселенной укрепило отрицательное отношение Константина Эдуардовича к взглядам великого физика.

    И всё же, во многом не соглашаясь с Эйнштейном, Циолковский внимательно следил за его работами. Бесспорно и другое: Эйнштейн тоже заинтересовался удивительным русским из маленького городка Калуги.

    Казалось бы, что могло связывать столь разных людей, как Эйнштейн и Циолковский? И тем не менее интерес главы мировой физики к скромному учителю из Калуги вполне объясним. Его объясняет нам сам Эйнштейн.

    “Школьная зубрёжка, мешающая молодым людям с удивлением взирать на мир, отнюдь не является столбовой дорогой в науку. Тот факт, что мне самому посчастливилось открыть кое-что, и в частности создать теорию относительности, я объясняю тем, что мне удалось в какой-то мере сохранить эту способность удивляться. Когда подавляющее большинство физиков продолжало со школьной скамьи, совершенно не задумываясь, пользоваться ньютоновскими формами пространства и времени, я попробовал не поверить и рассмотреть весь вопрос заново...”

    Оценив работы Циолковского по космической ракете, Эйнштейн не прочь ознакомиться и с сочинением по ньютоновской механике атома. Большая честь! Её удостаивались немногие.

    Впрочем, как мы уже знаем, не только Эйнштейна интересовали труды Константина Циолковского.

    В сентябре 1929 года Константина Эдуардовича поздравляет с днём рождения (кто бы вы думали!) Герман Оберт. Наполненное цветисто-пышными пожеланиями здоровья и творческих успехов, его письмо заканчивается так: “Вы зажгли огонь, и мы не дадим ему погаснуть, но постараемся осуществить величайшую мечту человечества...”

    Циолковский вежливо благодарит и посылает несколько своих брошюр. Оберт не заставляет себя ждать с ответом.

    “Многоуважаемый коллега,– пишет он,– большое спасибо за присланный мне письменный материал! Я, разумеется, самый последний, который оспаривал бы Ваше первенство и Ваши услуги^* по делу ракет, и я только сожалею, что не раньше 1925 года услышал о Вас. Я был бы, наверное, в моих собственных работах сегодня гораздо дальше и обошёлся без многих напрасных трудов, зная раньше Ваши превосходные работы...”

    Впрочем, Циолковский, вероятно, понял это очень скоро – Оберт лицемерил. Он и в последующих работах (даже в тех, что были изданы после второй мировой войны в Нью-Йорке) никогда не упоминал о Циолковском. Я думаю, что Оберт нарочито демонстрировал Константину Эдуардовичу своё уважение и добрые чувства, дабы использовать затем его знания. Выть может, я и не прав, но не могу предполагать иное после той находки, которую мне посчастливилось сделать; просматривая письма Я. А. Раппопорта Циолковскому, я натолкнулся на перевод письма А. Шершевского, сделанный Раппопортом по просьбе Циолковского. Вопросы, которые задавал, Берлин Калуге, заставляли насторожиться. Вот, к примеру, некоторые из них:

    “Как вы представляете себе конструктивное устройство сопла для углеводородов – с предварительным сжатием или без него? Как Вы представляете себе устройство инжекторов, так как насосы почти невозможны?”

    Неизвестно, что ответил Циолковский. К сожалению, среди его бумаг не сохранилось черновиков ответов. Что же касается важности вопросов, то об этом красноречиво свидетельствует Вилли Лей. В книге “Ракеты и полёты в космос” он пишет, что проблема топливного насоса для ракет оставалась неразрешённой до середины второй мировой войны, когда уже подходила к концу работа над ракетами ФАУ-2.

    Но не только Эйнштейну и немецким ракетчикам стали известны изданные в Калуге брошюрки в пёстрых обложках. К числу их читателей вскоре прибавился знаменитый аэродинамик Людвиг Прандтль. Удивить чем-либо профессора Прандтля – нешуточное дело. А он с интересом прочитал труды Константина Эдуардовича о полётах на больших скоростях.

    Более восьми лет минуло с того дня, когда теория ракеты впервые появилась на страницах "Научного обозрения". Восемь трудных лет прожил учёный, прежде чем дождался своего часа. Петербург словно забыл о его существовании. Только одна небольшая статья, "Реактивный прибор как средство полёта в пустоте и атмосфере",– краткое резюме труда, опубликованного М.М. Филипповым,– появилось в 1910 году в журнале "Воздухоплаватель". Но прошёл ещё год, прежде чем почтальон принёс на Коровинскую улицу письмо, взбудоражившее Циолковского. Редактор петербургского журнала “Вестник воздухоплавания” Б. Н. Воробьёв спрашивал: на какую тему хотел бы Константин Эдуардович написать статью для его журнала?

    Циолковский не раздумывал ни секунды. “Вестник воздухоплавания” – издание чрезвычайно распространённое, широкая общественная трибуна. Неужто он откажется от возможности пропагандировать с этой трибуны свои идеи завоевания космоса?

    “Я разработал некоторые стороны вопроса о поднятии в пространство с помощью реактивного прибора, подобного ракете,– писал Циолковский редактору журнала,– математические выводы, основанные на научных данных и много раз проверенные, указывают на возможность с помощью таких приборов подниматься в небесное пространство, и может быть – основывать поселения за пределами земной атмосферы...”

    Константин Эдуардович предложил “Вестнику воздухоплавания” вторую часть своей работы. Могло ли такое предложение не заинтересовать редакцию? Разумеется, нет. Ведь публикация труда Циолковского из номера в номер, обрываясь всякий раз на самом интересном месте, с традиционной припиской: “Продолжение следует”, привлекала к журналу читателей и сулила издателям моральный и коммерческий успех.

    Передавая на суд читателей большой труд Циолковского, журнал предпослал ему весьма осторожную оговорку:

    “Ниже мы приводим интересную работу одного из крупных теоретиков воздухоплавания в России, К. Э. Циолковского, посвящённую вопросу о реактивных приборах и о полёте в безатмосферной среде.

    Автор сам ниже указывает на грандиозность развиваемой им идеи, не только далёкой от осуществления, но ещё не воплотившейся даже в более или менее конкретные формы.

    Математические выкладки, на которых основывает автор свои дальнейшие выводы, дают ясную картину теоретической осуществимости идеи. Но трудности, которые неизбежны и огромны при той непривычной и неизвестной обстановке, в которую стремится проникнуть автор в своём исследовании, позволяют нам лишь мысленно следовать за рассуждениями автора”.

    Растянутость публикации (работа печаталась с девятнадцатого номера за 1911 год до девятого номера 1912 года) затрудняла чтение и восприятие идей Циолковского. Но, разумеется, это не могло помешать замечательным замыслам найти свой путь к читателям.

    Коротко напомнив о выводах 1903 года, Циолковский открывает совершенно неведомую область знания. Силе тяготения объявлена война, и потому Константин Эдуардович спешит представить читателям незримого, но грозного противника.

    Неужто эта сила и впрямь непобедима? Тяготение рисуется Циолковскому стеной, изолирующей нашу планету. Крепка стена – огромный полый шар-невидимка, обрёкший человечество на вечный плен. Но ведь даже самые крепкие стены рушатся, когда ум, знания и энергия объединяются для их штурма.

    “Одолейте эту стену, прошибите эту неуловимую равноплотную оболочку,– призывает Циолковский,– и тяготение побеждено на всём его бесконечном протяжении”.

    Формулы и расчёты Циолковского – грандиозный стенобитный таран, который он дарит людям. Под его ударами рухнет непобедимая преграда. Константин Эдуардович вычисляет работу по преодолению сил тяготения планеты, определяет скорость, с которой придется лететь космическим путешественникам, вычисляет время полёта. Впервые в научной литературе исключительно смело рисуется грандиозная картина грядущего межпланетного путешествия. И это не литературная зарисовка: Циолковский развёртывает научно обоснованный, строго логичный план овладения космическим пространством.

    Перенесёмся мысленно в 1911 год. По улицам цокают копыта извозчичьих лошадей. С фырканьем катятся первые автомобили, неуклюжие и громоздкие. Одетые в кожаные штаны и кожаные черные куртки шофёры пугают прохожих громкими непривычными сигналами. Конка ещё не уступила своих позиций трамваю. Позвякивание её колокольчиков сливается с малиновым перезвоном церковных колоколов. Долгими деревенскими вечерами жужжат прялки, а глаза прях разъедает дым вонючих каганцов да лучин... Как далеко всё бытие Российской империи от сказочно-величественных контуров космического корабля, которые набрасывал Циолковский!..

    Нужно ли удивляться, что напечатанная в распространённом журнале (а “Вестнику воздухоплавания” на недостаток популярности жаловаться не приходилось) статья Циолковского наделала немало шума.

    Вспомните жаркие споры последних лет: был ли Тунгусский метеорит космическим кораблём? Посещали ли Землю звёздные пришельцы, выросшие под светом чужого далёкого солнца? И вы поймёте, как взволновала статья Циолковского интеллигентного читателя. Да как же не волноваться? Всё впечатляло в этой статье. Ведь речь шла о металлических футлярах с водой, способных уберечь будущих путешественников от смертельно опасных перегрузок в первые минуты старта. Об огромных оранжереях, очищающих воздух в помещениях ракеты, позволяющих взращивать плоды – пищу будущих космонавтов. О борьбе с невесомостью. Об использовании для создания силы тяги электронов, продуктов распада радиоактивных веществ.

    И читатель (наш отец или дед), ошеломлённый обилием проблем, которые обрушивал на него учитель из Калуги, с жадностью вчитывался в смелые, зовущие вперёд строки Циолковского: “Было время, и очень недавнее, когда идея о возможности узнать состав небесных тел считалась даже у знаменитых ученых и мыслителей безрассудной! Теперь это время прошло. Мысль о возможности более близкого, непосредственного изучения вселенной, я думаю, в настоящее время покажется ещё более дикой. Стать ногой на почву астероидов, поднять камень с Луны, устроить движущиеся станции в эфирном пространстве, образовать живые кольца вокруг Земли, Луны, Солнца, наблюдать Марс на расстоянии нескольких десятков вёрст, спуститься на его спутники или даже на самую его поверхность,– что, по-видимому, может быть сумасброднее. Однако только с момента применения реактивных приборов начнётся новая, великая эра в астрономии – эпоха более пристального изучения неба”.

    В 1914 году Циолковскому удалось напечатать небольшую брошюру – “Второе начало термодинамики”. Брошюра была тоненькой, внешне ничем не примечательной, но появилась она по явному недосмотру цензуры: за её обложкой скрывался дерзкий вызов. Циолковский опровергал мнение о возможности конца мира, существовавшее при полном благословении церкви и поддержке государства.

    Попытка Циолковского по-своему осмыслить второе начало термодинамики поднимает его в наших глазах на огромную высоту. Мы уже успели оценить редкую самостоятельность научного мышления Циолковского, интуитивно, но точно предугадывавшего многие пути развития техники. Нам известно его умение отстаивать свои идеи. Однако, читая “Второе начало термодинамики”, видишь совсем другого Циолковского, знакомишься с философом, узнаёшь материалиста, с открытым забралом ринувшегося в бой против идеалистов, судивших да рядивших о начале и конце мира.

    Однако прежде чем рассказать о брошюре “Второе начало термодинамики”, необходимо вспомнить ещё об одном человеке, анализировавшем ту же проблему в конце XIX века. Этот человек, никогда не слышавший о Циолковском, не успел закончить и опубликовать свою работу. Но тем не менее его мысли во многом перекликаются с мыслями Константина Эдуардовича.

    Тридцать лет пролежала в архиве немецкой социал-демократической партии рукопись Фридриха Энгельса “Диалектика природы”. Она была опубликована лишь в 1925 году в Москве, по фотокопиям, привезённым из Германии. Сегодня эта многогранная философская работа известна миллионам людей. Один из её разделов – проблема тепловой смерти вселенной.

    Там, где вступают в смертельную схватку материализм и идеализм, о компромиссах не может быть и речи. Вот почему Энгельс и Циолковский оказались в одном лагере, хотя каждый из них пришёл туда своим путём. Для Энгельса эта научная проблема – важный тезис естествознания, ждавший глубокой философской оценки. Для Циолковского же признание возможности тепловой смерти вселенной означало крах всего, ради чего он жил и работал.

    Это отнюдь не преувеличение и не пышная фраза. Судите сами: Константин Эдуардович рассматривал дирижабль как преддверие ракеты. Ракета же представлялась ему средством завоевания вселенной. Но нужно ли затрачивать исполинские усилия, освобождаться от пут тяготения и устремляться к иным планетам, к иным звёздам, если всё равно рано или поздно придёт конец всему живому, пробьёт час тепловой смерти?

    И, защищая то, ради чего он жил и работал, Циолковский выходит на войну. Вместе с оптимистами он против пессимистов. С материалистами против идеалистов, против поповщины.

    Теорию тепловой смерти выдвинул Рудольф Клаузиус, благообразный немец с большими проницательными глазами и белой бородкой, профессор Цюрихского, Вюрцбургского и Боннского университетов. Это он высказал в 1850 году истину, не вызвавшую поначалу ни малейших возражений. В самом деле, можно ли и нужно спорить с физической аксиомой: теплота не способна сама по себе переходить от более холодного тела к более теплому.

    Надо заметить, что свои умозаключения Клаузиус подкреплял математическими выводами. Он ввёл в физику понятие энтропии – меры необратимости процессов. Чем больше энтропия, тем меньше возможность для процесса стать обратимым, говорил Клаузиус. И действительно, трудно было возражать против введённого им понятия. Недаром оно и по сей день используется в физике, кибернетике, технике.

    Однако то, что выглядело бесспорным и философски безобидным в масштабах физической лаборатории, выросло вскоре в реакционнейшую теорию. Это случилось после того, как Клаузиус, а вместе с ним и знаменитый английский физик У. Томсон (лорд Кельвин) попытались распространить второе начало термодинамики на всю вселенную.

    У Клазиуса и Томсона оказалось немало союзников. Взгляды их получили известность в разных странах. Много лет спустя эти пессимистические воззрения наиболее ярко и выразительно сформулировал английский астроном и философ Дж. Джинс. Конец мира он обрисовал так:

    “Энергия ещё сохранится, но она потеряет всякую способность к изменению; она так же мало будет способна привести в движение вселенную, как вода в стоячей луже заставить вращаться колесо мельницы. Вселенная будет мертва, хотя, быть может, ещё и наделена теплом”.

    И вот против таких, как Клаузиус и Томсон, выступил Энгельс, утверждая, что “излученная в мировое пространство теплота должна иметь возможность каким-то путём,– установление которого будет когда-то в будущем задачей естествознания,– превратиться в другую форму движения, в которой она сможет снова сосредоточиться и начать функционировать”.

    Раскроем “Второе начало термодинамики” Циолковского. И мы встретим в нём мысль, созвучную той, за которую ратовал Энгельс.

    “Так, согласно усердным последователям Клаузиуса и Томсона,– писал Константин Эдуардович,– теплота тел стремится к уравнению, к одной определённой средней температуре; иными словами, энтропия вселенной непрерывно растёт.

    Настанет время, когда Солнце потухнет, мир замрёт, живое уничтожится.

    Но этого не будет, если постулат Клаузиуса не признавать началом или законом. Мир существует давно, даже трудно представить, чтобы он когда-нибудь не существовал. А если он уже существует бесконечное время, то давно бы должно наступить уравнение температур, угасание солнца и всеобщая смерть. А раз этого нет, то и закона нет, а есть только явление, часто повторяющееся”.

    В 1905 году, изложив свои соображения по проблеме, где естественные науки тесно смыкались с философией, Циолковский отправляет рукопись в Петербург. “Второе начало термодинамики” попадает на отзыв к профессору О. Д. Хвольсону. К сожалению, этот отзыв не сохранился. Однако мы знаем, что он был не из лестных. Об этом свидетельствует лаконичная заметка Циолковского на обложке брошюры “Защита аэроната”: “Отношение самое отрицательное”.

    Но Циолковский не расстаётся с полюбившейся ему проблемой. Красной нитью проходит она через всё его творчество, через многочисленные труды, как опубликованные, так и не увидевшие света.

    Надо полагать, что Циолковский отдавал себе достаточно ясный отчёт в том, насколько не созвучны времени развиваемые им идеи. “Сначала мысль, а потом действие. Без мысли не может начаться и дело. Хорошо, если эта статья пробудит мысль молодых умов и заставит их произвести указанные опыты”. Так пишет Циолковский и, не будучи в силах сдержать многолетней обиды, добавляет: “Я, между прочим, сам не произвожу эти опыты отчасти и потому, что мне все равно не поверят, как не поверили моим опытам по сопротивлению воздуха...” Спустя пять лет, в 1919 году, в брошюре “Кинетическая теория света” учёный снова пишет о том, что если бы “теория” тепловой смерти вселенной была верной, то уже давно бы наши глаза видели мрачную картину угасшего мира.

    На протяжении многих лет отстаивал Циолковский идею “вечной юности вселенной”. Недостаток места не позволяет во всей широте проследить за развитием его мыслей по этому вопросу, и потому я вынужден адресовать читателей к двум обстоятельным книгам: “Мировоззрение К. Э. Циолковского и его научно-техническое творчество” В. А. Брюханова (Соцэкгиз, 1959 г.) и “О малоизвестной гипотезе Циолковского” И. И. Гвая (Калуга, 1959 г.). Обе книги не только знакомят с мыслями Циолковского по вопросу о тепловой смерти, но и содержат сведения об успехах современной науки в разработке этой проблемы.

    Добившись внимания к проекту, одержав победу (хотя кратковременную), Циолковский возвращается к ракетам, к межпланетным путешествиям. Всё та же мысль – о счастье человечества – побуждает его отдавать силы главному делу жизни. Я знаю это точно, ибо держал в руках то, что, вероятно, было для Циолковского наиболее сокровенным,– его записные книжки.

    В тетрадочках, сшитых из плохой, грубой бумаги (в ту пору страна наша обеднела бумагой, как никогда), встречаются записи о Мичурине, выводящем новые сорта растений. А рядом заметки об энергии атома. И сделаны эти заметки в размышлении о скоростях, необходимых для полёта к звёздам.

    Не к планетам, а к звёздам. Не дождавшись осуществления первого шага в космос, Циолковский уже мечтает о втором. И это естественно – ведь он смотрел далеко вперёд...

    Долгую жизнь прожил Циолковский. Увы, и десятка таких жизней не хватило бы, вероятно, для обстоятельной разработки идей, озарявших его ум. Дважды подходил учёный к проблеме звёздного полёта, но оба раза отступал, как полководец, неспособный овладеть неприступной крепостью. Для воплощения многих идей, в которые он верил, у науки того времени не хватало ни сил, ни знаний.

    Посмотрим то, что ещё не видело света и зарегистрировано в архиве под названием “Тетрадь с выписками из книг, набросками писем, планов”. Записи в этой тетради развивают давние мысли Циолковского, высказанные еще в 1911 году, о том, чтобы, “может быть, со временем придавать громадную скорость выбрасываемым из реактивного прибора частицам”.

    Прошло полтора десятка лет, и заветная тетрадка открывает нам, как волновала учёного однажды обронённая мысль. “Если в дороге мы запасемся скрытой (потенц.) электрической энергией или особыми, быстро разлагающимися радиоактивными материалами,– писал 1 сентября 1925 года Циолковский,– то вот вам и средство получить большую скорость. Тогда, чтобы отправить в виде корабля тонну вещества к иному солнцу, понадобится около тонны радиоактивного вещества или соответствующее количество электр. энергии... Радий для этого не годится. Его разложение в четыре раза медленнее, чем нужно. Но неужели мы не найдём вещества, в 4 раза более радиоактивного, чем радий? Неужели это нас может остановить?”

    Электрический или атомный звёздолет? Такова дилемма, поставленная в дневниковой записи, использованной впоследствии на страницах брошюры “Причина космоса”. И неважно, что Циолковский представлял себе облик электрических ракет лишь в самых общих чертах. Неважно и то, что до сих пор не построено ни одной атомной и ни одной электрической ракеты. Рано или поздно их час пробьёт. Учёные ждут этого часа. Они готовятся к нему. Вот почему противопоставление “или”, которым пользовался в своих заметках Циолковский, давным-давно заменено союзом “и”. Мировая научная литература знает множество проектов и атомных и электрических ракет.

    Теоретики набрасывают непохожие друг на друга схемы ракетных двигателей. У каждого из них своё особое назначение, а потому и отличны друг от друга конструкции. Железнодорожник никогда не перепутает атлетически сильный товарный локомотив с его быстроходными собратьями, ведущими пассажирские экспрессы. Даже ребёнок знает, что легковой и грузовой автомобили не похожи друг на друга. Разница между космическими кораблями разных классов, которые пока даже не спроектированы, ещё более разительна.

    Ракеты на химическом и ядерном горючем – тяжелоатлеты, способные разорвать тенёта тяготения. Космический корабль с “электростатическим” двигателем рядом с этими великанами – малютка. Но зато “малютка” не знает себе равных в космическом марафоне. Небольшая, но непрерывно действующая тяга разгонит электрическую ракету до исполинских скоростей. Она сможет унести в далёкие чужие миры неизмеримо больший груз, нежели гиганты на химическом или ядерном горючем. Продвигаясь за счёт воздействия электрического тока на заряженные частицы, такая ракета потребует ничтожно малого запаса топлива.

    Циолковский и тогда успел понять важность электрической ракеты, оценить всё то, что сегодня, утратив ореол фантастики, стало предметом серьёзных научных исследований. Свидетельством тому статья “Космический корабль”, написанная летом 1924 года для ленинградского журнала “Техника и жизнь”. Константин Эдуардович писал: “...давление солнечного света, электромагнитных волн и частиц гелия (α-лучи) может быть и сейчас применено в эфире к снарядам, успевшим уже победить тяготение Земли...”

    Увы, и на сей раз судьба оказалась немилостивой к старому учёному. Гениальное предвидение не получило должной оценки. Статья “Космический корабль” показалась редакции непомерно большой, и потому через полтора года журнал возвратил её автору. Публикация состоялась спустя тридцать лет, когда в 1954 году вышел второй том сочинений Циолковского.

Дата установки: 25.08.2011
[вернуться к содержанию сайта]

W