[вернуться к содержанию сайта]

    Не только ум и не только науку ценил он больше всего на свете и питал к ним чувство величайшего уважения, но и душу человека. Однако это надо было разглядеть за многими наслоениями жизни, которые обычно скрывают суть вещей как в человеке, так и в неживой природе. Эти слои надо было поднять осторожно, бережно, безболезненно и благоговейно обнаружить то, что скрывалось под ними. Я многократно мог убедиться в том, какая чудесная, бесконечно добрая, благожелательная и незлобивая душа заключена в смертной оболочке этого замечательного человека. И я остро и ясно понял одну важную философскую истину: истинное величие человека — это прежде всего величие его духа. Он владел этим редчайшим качеством во всей его полноте и совершенстве.

    Жизнь К. Э. Циолковского с внешней стороны была очень проста: преподавание, работа над собственными идеями и небольшой отдых в виде прогулок пешком или на велосипеде. Ни богатства, столь важного для писателя, ни прихотливых случайностей, на которых можно было бы легко построить фабулу повести о нём, ни необыкновенных приключений — ничего этого в жизни Константина Эдуардовича как будто бы не было. Но были такие жестокие события, такие страшные случаи, такая трагическая обстановка, которым только взволнованный рассказ, верная передача без всяких ухищрений или выдумки придают многогранную жизнь, наполненную небывалой исключительностью.

    Жизнь великих людей протекает не только в поисках законов природы, но и в изнурительной, истощающей и бесконечной борьбе с противниками. Такая жизнь обычно бывает трагична. Она либо заканчивается в молодом возрасте, ибо общество не может долго выносить дерзости гения и так или иначе убивает его, либо приводит к преждевременной старости и лишает его сил, необходимых для творчества. И это ослабление духа влечёт за собою быстрое одряхление и наконец смерть. Эти люди уходят из жизни, далеко не исчерпав всех данных им от природы возможностей. Когда бы ни умер великий человек, всегда возникает чувство крайней досады, ибо кажется, что унёс он с собою большую долю невысказанных идей и незавершённых творений. Поэтому человечество обязано бережно охранять их жизнь от всякого посягательства и клеветы. Жизнь великого человека должна быть священной не только после его смерти, но и при самой жизни. Гений — это редчайшее из редчайших проявлений вида, что возносит человеческий род над всею природою, над бездною бездн, над мириадами живых существ, где бы они и когда бы они ни жили! Мы обрекаем гения на холод и голод, на непрекращающуюся войну с отбросами человеческого общества, карьеристами и завистниками... И мы наблюдаем с интересом и увлечением за этой дикой борьбой, как римляне — за кровавыми боями гладиаторов с дикими зверями. Мы в XX веке допускаем инквизиторские приёмы и требуем от Галилея отречения. Мы заточаем гения в тюрьму или доводим его до самоубийства.

    Повторяю: большинство биографий К. Э. Циолковского отличаются одним недостатком. В них не видно борьбы, той страшной борьбы, которую он вёл с учёными и обывателями своего времени. В этих биографиях всё прилизано и слащаво. В них авторы стараются примирить К. Э. Циолковского с враждебной ему стихией, с его врагами по науке, с его мещанским окружением на службе и таким образом представить его не страстным борцом за передовые идеи в науке, каким он был на самом деле всю свою жизнь, а слепым и глухим человеком, безразличным и успокоенным, который даже не понимал, кто ставит ему палки в колёса, т.е. сделать его наивнейшим человеком, каким, конечно, он никогда не был... Константин Эдуардович был человеком незлопамятным, добрым от природы, скромным и весьма застенчивым, но никогда он не был столь наивен, как можно допустить при чтении этих биографий. Даже люди, хорошо знакомые с ним и знавшие его жестокую борьбу за свои научные идеи, — даже те не хотят поднимать основных вопросов его жизни, его творчества и борьбы и ограничиваются общими фразами. Они не хотят задевать кого-либо из учёного мира и желают быть лояльными ко всем и во всех отношениях.

    Судьбы великих людей и их взаимодействие с окружающими их современниками должны быть рассмотрены возможно полнее и совершеннее и все дела и поступки названы своими именами, а люди по фамилиям. Покрывало Исиды, за которым часто прячутся тёмные дела и люди, должно быть сорвано с них, и их поступки представлены в соответствующем свете. Никаких неясностей и никаких полунамёков не выносит история, и особенно история жизни выдающихся личностей. На примерах этих историй учится человечество, ибо великие люди, их жизнь, преисполненная борьбы и треволнений, их несгибаемость в борьбе являются моральным фундаментом народа и страны, к которым эти люди принадлежат.

    Биографии великих людей — это прежде всего борьба, жгучая борьба, беспощадная война за новое, доселе неслыханное и невиданное, которому всегда противится всё старое, уходящее, отживающее. Это борьба двух начал — огня и воды, двух разных физиологических существ — юного и старого, двух интеллектуальных основ - идущих вперёд и отступающих.

    Если биография великого человека не содержит этих элементов, значит, она не верна, надуманна, лжива. Всё великое проходит через горнило борьбы, страданий и бедствий. Это — пробный камень биографии великого человека, более того, самого величия! Если жизнь человека протекает вяло, без войны, мы ставим под сомнение и само величие этого человека, высокое значение его деяний. В эпоху инквизиции носителей великих идеи сжигали. Пастера подвергали ужасному обвинению — парижские гамены кричали во всё горло: “Убийца, вот идёт убийца”. Тюрьма или сумасшедший дом часто принимали великих людей в свои объятия. Огонь и дыба, моральные издевательства — вот что стоит на пути великих учёных и великих художников. Вспомним открытие Дженнера². Оно сопровождалось свистопляской “врачей-обскурантов”. Возникли, как по мановению волшебного жезла, тысячи врагов Дженнера, которые в медицинских журналах всячески порочили оспопрививание. В английском парламенте был поставлен вопрос о запрещении оспопрививания, и врачи с пеной у рта, основываясь на Библии, доказывали, что открытие Дженнера позорит английскую нацию и является преступлением против человека. Те же врачи распространяли слухи о том, что прививка коревой оспы может превратить человека в быка. Более столетия открытие Дженнера в Англии подвергалось посрамлению, в то время как в других странах оно приносило уже неоценимые плоды. Ещё совсем недавно в Англии насчитывались сотни случаев натуральной оспы благодаря той же формуле: “Несть пророка в своём отечестве”.

    Мы ограничимся этими примерами из тысячи! Я же был очевидцем борьбы К. Э. Циолковского за свои идеи, описанной в этой книге. С этой борьбой надо познакомить читателя. Познакомить его с невероятными тяготами в жизни и творчестве, которые в исключительном обилии обрушивались на голову Константина Эдуардовича, и с постоянной дискредитацией его имени. Я хочу также раскрыть причины этих странных явлений, кем и для чего они создавались, почему и кто так назойливо мешал жить и творить бедному калужскому учителю на протяжении многих десятилетий, не выпуская его из своих цепких и хищных лап.

    Конечно, теперь имя Константина Эдуардовича не нуждается в какой-либо защите, и не об этом будет речь в этой книге. Но в раскрытии и анализе причин травли ещё безусловно нуждаются некоторые учёные — творцы нового, идущие рядом с нами, в ногу с эпохой или даже опережающие её!

    Почти не осталось в живых людей, которые бы так искренне дружили с К. Э. Циолковским, так искренне относились к нему и так хорошо его знали. В этом смысле я — последний из могикан. Люди, сталкивавшиеся с Константином Эдуардовичем, не владеют пером. Они не оставили мемуаров о нём. В воспоминаниях Любови Константиновны много существенно важного, но много субъективного, неточного, а многое было забыто или замолчано.

    В остатках своего архива я отыскал такого рода запись: “28 апреля 1929 гола. Обещал К. Э. Ц. написать о нём и рассказать правду о В. П. В. и Ю. В. К.⁴”. Я хорошо помнил об этом обещании, но моя бурная боевая жизнь не предоставляла времени для этого... Обмануть надежды К. Э. Циолковского и не выполнить его просьбы я не могу.

    В тот же день вечером (1960) я написал первую страницу этой книги. Никаких архивных или иных изысканий о Константине Эдуардовиче я не делал. Эта книга представляет собою сводку того, что память сохранила о нашей дружбе с ним, о наших общих делах. Несколько тетрадей с записями позволили мне уточнить некоторые места этой книги.

    В моём сердце Константин Эдуардович занимает очень большое место: большой отрезок времени мы были вместе, времени, наиболее насыщенного грандиозными общественными событиями, головокружительными событиями в личной жизни и высокой восприимчивостью и чувствительностью, свойственной юному возрасту. Константин Эдуардович был старше меня ровно на сорок лет. Это предоставляло ему право давать мне советы не только чисто научного, но и тактико-стратегического характера, предостерегать и часто удерживать мой юный пыл на должном уровне. Он хорошо знал по собственному жизненному опыту, как бывает опасно выступать перед учёными мужами с незаконченными теориями и опытами и как всё это потом дорого обходится такому наивному смельчаку.

    Оказывается, только время способно помочь борцам за передовую науку. Другого действенного, справедливого фактора именно для этих несчастливых не существует. Только время! Только — время? Да, только его ход, когда последовательно отмирают лицедеи и клеветники, обнаруживается созданная ими фальшь и клевета, и торжествует истина и справедливость. Так всегда было, так есть. Но не так будет в будущем обществе.

    — Да, так не будет, надо в это верить, — соглашался К. Э. Циолковский.

    К. Э. Циолковскому понадобилось более полувека, чтобы его идеи ещё при его жизни начали получать общее признание и стали пробивать путь к практическому внедрению. Ужели эти полвека являются пробным камнем, оселком, на котором испытывается жизненность той или иной идеи? Нет, не может этого быть! Но время является и величайшим тормозом, какой только может изобрести злая воля человека. Конечно, в данном случае оно — не стихийный фактор, а фактор злой воли одного человека, вынуждающего другого человека без всякого смысла терять годы, бороться за свои идеи. И этот фактор должен отмереть в будущем. Когда время является тормозом научной мысли, это означает, что злая воля единиц временно побеждает добрую волю миллионов! Будущее общество освободится от этих кандалов!

    Не всем понравятся страницы этой книги, посвящённые воспоминаниям о разговорах с Константином Эдуардовичем Циолковским и о нашем научном общении и научных делах, не всем, ибо ещё и теперь здравствуют люди, которые писали о нём и которые считают, что именно их писания о великом учёном нашего времени являются истинными и потому только они и заслуживают достойного внимания.

    Такой монополии, конечно, не существует. Самоуверенные монополисты на труды К. Э. Циолковского являются лишь никому не нужным пережитком. В истории вопроса им делать нечего. Они могут только затормозить публикации новых ценных работ о К. Э. Циолковском.

    Ещё при жизни Константина Эдуардовича наметились несколько групп, враждовавших одна с другой из-за этой самой монополии. Каждый хотел на имени К. Э. Циолковского сделать бизнес. Каждый хотел пробраться в дамки, восседая на этом имени. Это не была помощь замечательному учёному, просто каждый думал о себе больше, чем о Константине Эдуардовиче. Эти враждовавшие между собой люди, иногда даже никогда не встречавшиеся друг с другом, вымарывали имена своих противников из статей, предисловий или биографий, ставя своё имя первым или одним из первых и обходя молчанием авторов, ему неугодных. Таким образом, ещё при жизни К. Э. Циолковского наметились дурные тенденции, которые, увы, процветают и до сих пор и с которыми, естественно, необходимо вести решительную борьбу, протестуя против тех или иных явных искажений или явных замалчиваний, имеющих в виду столь несправедливое отношение к памяти Константина Эдуардовича.

    Я ещё позволю себе сказать несколько слов в этой преамбуле. Как из рога изобилия сейчас выходят в свет романы из будущей жизни космонавтов, талантливые повести о космических полётах со субсветовой скоростью, необычайные приключения на Луне, Венере, Марсе и т. д. Такого рода литературу можно только приветствовать: она благотворно действует на воображение молодёжи и заставляет её думать и рассуждать о новых областях науки и техники.

    Всякое воображение и всякая тренировка воображения полезны даже в том случае, если они будут совершаться и области фантазии, которой никогда не суждено осуществиться в действительности. Пока что это так. Но никто не может гарантировать, что будущее развитие науки не решит задач, которые не под силу сегодняшнему дню, и субсветовые скорости не станут достижимы. Наука не знает преград подобно воображению и фантазии. Можно допустить, что всякая фантазия в конце концов осуществляется, если поколения людей сосредоточивают на ней своё внимание. Потенциал человеческой фантазии неисчерпаем. Но совершенно невообразимо, какую энергию должна будет развить психика, чтобы приучить себя к бездонным просторам Космоса, к его черноте с колючими звёздами, к беспредельному одиночеству в нём. Можно даже сказать так: никакая самая пылкая фантазия не может угнаться за развитием науки и техники. Тогда мы можем быть спокойны: космические корабли будут бороздить пространство Вселенной во всех направлениях, человечество покорит Вселенную, как об этом мечтал К. Э. Циолковский, и человечество расселится по самым отдалённым галактикам и таким образом завоюет Космос. Возможно, что в этом и заключается назначение человечества, его конечная цель и его вселенское торжество. Из категорического утверждения Константина Эдуардовича вытекает необходимость вечного мира на Земле. Служению этому идеалу он посвятил все свои мысли, всю свою жизнь.

    Как ни старались недруги К. Э. Циолковского ещё при жизни похоронить его имя в заговоре молчания, оно выбилось к свету, подобно тому как живая трава пробивается к жизни, минуя камень, как поднимается вверх, к Солнцу, побег лозы на перекопанном винограднике. Пусть эта книга послужит утешением и поддержкой всем тем, кто страдает за свои научные идеи, за своё новаторство, за свои изобретения, за то доброе, что он даёт нашему обществу, над кем смеются, кого гонят за идеи, как чуму, кого считают сумасшедшим, невеждой или самоучкой, но кто твёрдо и непоколебимо верит в своё дело, в правоту своих мыслей, верность своих идей, концепций, построений, в значение своих обобщений, исканий, теоретических творений. Пусть эта книга поможет такому человеку преодолеть все трудности, перейти через все преграды, стоящие на его пути, и победить, да, именно победить для блага своей родной земли.

    Признать в недипломированном человеке зачинателя огромного научного направления было невозможно. Признать - это значило совершить неблаговидный поступок против своего круга, преступление против своей касты. Это значило пойти против установившихся традиций. Это было равносильно приглашению к царскому столу волжского бурлака. Такого случая не бывало. И хотя в душе некоторые считали Циолковского достойным того, чтобы впустить его в “дом науки”, большинство злобно отвергали это намерение и предпочитали держать его на почтительном расстоянии. Работы К. Э. Циолковского большинству людей, знакомых с ними, казались отрешёнными от практики, заумными, фантастическими, а следовательно. бесплодными, не приносящими какой-либо выгоды ни автору, ни другим людям. Это непонимание его работ также отшатывало от К. Э. Циолковского людей даже широкого охвата, даже передовых исследователей. Где же при таких неблагоприятных обстоятельствах он мог получить реальную поддержку, кроме пустых обещаний, которых он получал немало, да и то только для того, чтобы отделаться от К. Э. Циолковского, как от назойливой мухи? Такое положение оставалось неизменным и нелепым в течение многих десятилетий. И самое замечательное: К. Э. Циолковскому никогда и ни в чём не отказывали, ему всегда обещали, вежливо и любезно, но ничего не делали. Это было деликатно, но беспощадно!

    При следующем разговоре Константин Эдуардович был ещё более откровенным.

    — Всю жизнь, — говорил он, — я был под яростным обстрелом академических кругов. При всяком удобном случае они стреляли в мою сторону разрывными пулями, наносили мне тяжёлые физические ранения и душевные увечья, мешали работать и создавали условия, тяжёлые для жизни. Спрашивается: чем я был не угоден этим учёным? Жил я в Калуге, никого не задевал, ни с кем не вступал в дискуссии, никого не обижал, и тем не менее меня ненавидели, презирали, чурались моих писаний и высказываний и зло критиковали их, считая всё, что я создал, бредом умалишённого, беспочвенной фантазией самоучки. И в то же время у меня были неоспоримые доказательства того, что мне завидовали, тайно, исподтишка. Когда я создал первую в России аэродинамическую трубу, даже корифеи аэродинамики скорчили гримасу и решили мне мстить самым безжалостным образом. После первого, непосредственного и потому искреннего признания моей заслуги в этом деле уважаемые корифеи опомнились и решили узурпировать моё первенство в этом деле! А для того чтобы иметь возможность совершить эту узурпацию, надо было организовать заговор молчания, т. е. молчать и молчать о моих работах при описании конструкции аэродинамической трубы и опытов с ней. И действительно, никто в печати ни разу не упомянул о моей первой в России аэродинамической трубе, как будто её и в помине вообще не было. Знали же о моей трубе и об опытах с ней многие учёные Московского университета и Российской Академии наук. Н. Е. Жуковский, давший словесно благоприятный отзыв об этих моих работах, за всю свою долгую научную деятельность, десятки раз ссылаясь на исследования с аэродинамической трубой, ни разу не упомянул моего имени в печати. Как же это можно? Напечатать имя самоучки в сугубо научных трудах! Лучше удавиться. Его ученики не только следовали этому примеру своего учителя, но даже превзошли его. Заговор молчания приобрёл знак минуса. Это значит, что при словесном упоминании моих работ надлежало их ругать, опорочивать, унижать, смешивать с грязью и т.д. Но предавать печати мое имя даже со знаком "минус" — Боже избави! Поэтому, ругая меня на лекциях и в частных разговорах, они не удостаивали меня чести увидеть моё имя на страницах статей или учебников. Если вы просмотрите все основные учебники по аэродинамике и воздухоплаванию вообще, учебники, написанные наиболее видными специалистами того времени, в них вы не найдёте моего имени — оно отсутствует. Моим именем пренебрегали, оно могло скомпрометировать, следовательно... да здравствует заговор молчания! Так проходили годы, десятилетия примерно с начала 90-х годов прошлого столетия.

    Приведённый мною пример, — продолжал Константин Эдуардович, — не единичен, не является исключением. Наоборот, таких примеров я мог бы привести много, из них некоторые особенно показательны, особенно возмутительны!

    По сути дела заговор молчания — это обкрадывание человека, о научных достижениях которого молчат, а сами, пользуясь его данными, присваивают эти достижения себе! В этом именно и состоит “глубокое” значение заговора молчания. При упоминании об истинном авторе всегда выдвигаются вперёд псевдоавторы, т. е. воры. Заговор молчания — мощное оружие в руках научных или литературных разбойников. Зачем русские слова “вор” или “разбойник” заменять плагиатором или бандитом, русские слова звучат для русского уха куда сильнее!

    — Думайте сами, — говорил Константин Эдуардович, — мог ли я рассматривать поступки некоторых наших корифеев иначе как разбой? Допустим, что известный нам учёный самостоятельно пришёл к тем же идеям, что и я, но ведь это было позже. Так что же, спрашиваю я вас, мешало ему назвать моё имя, ведь я был первым, кто изобрёл аэродинамическую трубу! От такого честного поступка слава его имени ничуть не уменьшилась бы, а, может быть, даже и возросла. И кто знает, быть может, моё имя помогло бы ему подольше сохраниться в памяти потомства. Кто знает! Кто на этот вопрос может ответить сегодня? Но моё имя было вычеркнуто, стёрто! Тщательно уничтожались строки, все слова, умерщвлялись все мысли, которые так или иначе были связаны с моим именем. Ненавистью и презрением было окутано моё имя! За что? Почему?

    Ученики знаменитого учёного поддерживали заговор молчания опять в течение десятилетий. Они совершали таинства заговора молчания и не допускали, чтобы имя научного плебея Циолковского могло приобщиться к сонму посвящённых. Это была кастовость высокой жреческой марки. Высочайшей марки!

    Сталкиваясь с этими фактами, я недоумевал, я был тогда слеп и не видел, вернее, не хотел видеть и признавать за действительность ту плохую игру, которую корифеи воздухоплавания играли. Уже к 1917 году я по сути перестал существовать как исследователь, с которым необходимо считаться. На моём имени стоял крест.

    Однако Великая Октябрьская революция перевернула всё вверх дном. Враждебно относящиеся ко мне люди сами попали в невыгодное положение, и борьба со мной уже не представляла для них чего-то самодовлеющего. Наоборот, имя гонимого и преследуемого за свои фантастические идеи человека, не требующего ничего для себя, стало многим импонировать. Искатель истины в глазах многих должен был походить на меня, тем более что я ни от кого и ничего не требовал. Я был предельно ограничен в своих желаниях и мог довольствоваться куском хлеба. Семья требовала чуть большего, но тоже ничего особенного, мы всё время жили на пределе бедствия, холода и голода. Я разделял участь большинства истинных мыслителей нашей эры. И в самом деле. я ничего не просил особенного: мне был нужен керосин для лампы, вокруг которой мы по вечерам собирались, хлеб да вода и немного средств для опубликования моих сочинений. Но и эти скромные потребности оказывались чрезмерными. Ради куска хлеба, ради выпуска маленьких брошюр я должен был в течение десятилетий 99 % всего моего времени тратить не на науку, а на добывание этих жалких крох. Когда сейчас вспоминаешь пройденный мною путь, невольно проникаешься жалостью к самому себе. Я всегда был несчастлив, но не замечал своего несчастья: наука для меня была первым и последним прибежищем, любящей матерью и пылкой любовницей, которым я посвятил всю свою жизнь, всю — без остатка! И мне, откровенно говоря, не хватало ни времени, ни сил для того, чтобы размышлять о своём несчастье. Ну — и к лучшему!

    Следует сказать, что труд К. Э. Циолковского 1903 года застал русских просто врасплох. Даже крупнейшие специалисты авиации были совершенно не подготовлены к верному восприятию закона Циолковского и всех следующих из него выводов, причём эта неподготовленность была в такой мере большой, что понадобилось несколько десятилетий, чтобы пришла верная оценка его работ в области ракетодинамики. Даже “отец русской авиации” Н. Е. Жуковский, увы, не понял величайшего прогрессивного значения работ К. Э. Циолковского. Не оценили этих работ и многие ученики Жуковского. Владея обширными знаниями в области гидро- и аэродинамики, ни сам Н. Е. Жуковский, ни его старшие ученики не понимали того, свидетелями чего являемся мы, а именно: быстрое вытеснение винтовых двигателей реактивными. Вообще, этот факт недопонимания граничит с научным скандалом, но, к сожалению, история науки полна до краёв подобного рода историями.

    Когда труды К. Э. Циолковского были уже признаны академической наукой, тем не менее, многие учёные старались деликатно обходить это имя и тем самым упорно поддерживать почти полувековой период заговора молчания.

    Это явление, конечно, нельзя признать нормальным. Мало того, оно антипатриотично. У всякого честного и мыслящего человека заговор молчания вызывает тяжелую моральную реакцию. Значит, людям, стоящим на верху иерархической лестницы науки, разрешается всё, а людям, стоящим вне этой лестницы, не разрешается иметь даже собственных мыслей и мнения.

    Явления подобного рода имели самое широкое распространение в прошлом. Общественность должна круто бороться со всякого рода заговорами молчания и предоставлять учёному право выражать свободно научные взгляды независимо от того, нравятся ли они тому или иному учёному, стоящему на верху иерархической лестницы, или нет.

    Каждый учёный волен высказывать то или иное мнение, каждый волен давать тот или иной отзыв, но никому не разрешается и не может быть разрешено организовывать заговоры молчания, писать подмётные письма или поносить человека, научные идеи которого почему-либо не нравятся или противоречат чьим-либо убеждениям.

    Н. Е. Жуковский дал, как известно, единственный и то словесный отзыв о работах К. Э. Циолковского в области аэродинамики в конце прошлого века. Однако в многотомных собраниях сочинений Н. Е. Жуковского, появившихся в свет в последние десятилетия, имя К. Э. Циолковского даже не упоминается. После смерти Николая Егоровича его ученики и редакторы изданий его трудов также постарались не допустить имя К. Э. Циолковского в печать.

    Автору этих строк пришлось в течение ряда лет изучать мировую литературу по гидродинамике, дабы решить некоторые важнейшие вопросы динамики крови и в конце концов создать структурный анализ движущейся по сосудам крови, — труды, которые публиковались Академией наук СССР с 1953 по 1960 год и Академией медицинских наук СССР за 1951 год. Мне пришлось ещё в 30-х годах изучать или во всяком случае прочесть ряд многотомных изданий трудов профессора Н. Е. Жуковского. В них я не нашёл ни единого указания на работы К. Э. Циолковского, ни единой ссылки среди многих тысяч страниц текста.

    Неужели никто до сих пор не заинтересовался этой темой: отчего же на многих тысячах страниц сочинений Н. Е. Жуковского для идей К. Э. Циолковского не нашлось места? А у С. А. Чаплыгина⁶ или у В. П. Ветчинкина? В чём же дело? Это исключительно “богатая” тема, к исследованию которой необходимо подойти не только с технической, но и с социальной стороны. Не доказывает ли этот истинно трагический для науки заговор молчания, что “всякое новое открытие и изобретение пробивает себе дорогу к практическому применению, лишь предварительно поборов скептицизм, временами доходящий до враждебности”? (Г. Уэллс)

    Необходимо особенно отметить, что против трудов и идей К. Э. Циолковского в течение многих десятилетий шла упорная, но скрытая борьба. Учёные в области воздухоплавания систематически вычёркивали его имя из своих лекций, как будто бы не существовало ни К. Э. Циолковского, ни его печатных работ. Ни в одной из книг, содержащих лекции по воздухоплаванию и аэродинамике, не упоминалось имя К. Э. Циолковского, даже в тех случаях, когда шла речь о различных видах дирижаблей. Большие авторитеты не признавали каких-либо заслуг К. Э. Циолковского в этой области и считали ниже своего достоинства говорить или писать о нём. На ракетодинамику смотрели свысока, как на очередное чудачество, очередную фантазию калужского самоучки. И вообще, о чём тут говорить! Брошюрки по 5-10 страничек, которые печатал на собственные средства Константин Эдуардович, ничего общего с академической наукой не имели и служили предметом насмешек и злопыхательства со стороны видных и виднейших представителей учения об аэродинамике и воздухоплавании.

    — Да, — говорил Константин Эдуардович, — Н. Е. Жуковский блестяще владеет математическим аппаратом, но ведь дело не в этом. Математика обязательна во всяком научном исследовании, даже в биологии, как вы видели в моих старых работах. Дело в идее. У Николая Егоровича было много злобы. Он злился на меня за работы с воздуходувкой и, возможно, за работы с ракетой. Он не выдал себя ничем. Но везде и всегда он тормозил мои идеи, кривил рот, когда речь шла обо мне, и молчал. Это было знаком отрицания моих работ. И его ученики верно следовали работам своего учителя. Надо отдать ему должное, — он был большим учёным, но... он питал злобу ко всему новому и выходящему из рамок его представлений. И он, хотя и был знаменитым профессором, не мог дотянуться до тех идей, которым я посвятил всю свою жизнь.

    Профессор Н. Е. Жуковский, бесспорно, был одним из крупнейших специалистов. Он был великий знаток аэро- и гидродинамики, решивший ряд сложнейших задач, написавший в общей сложности много томов сочинений и создавший прекрасные курсы лекций, почти не утративших своего значения до нашего времени. Он был механиком и математиком, свободно владеющим необходимыми областями этих наук. Русская авиация ему многим обязана. Он имел все полагающиеся звания, степени и отличия, а от некоторых он даже отказывался. Он был строгий, но благожелательный профессор, увлекательно читавший трудные курсы, и хороший, вдумчивый экспериментатор.

    Но он не был великим учёным-творцом в истинном и полном значении этого слова, он не был создателем новых больших обобщающих идей, не был мыслителем, чьи новые идеи захватывали бы дух его слушателей и внушали бы трепет грядущему поколению. Для России он был “отцом авиации”, для мировой науки — только очень видным специалистом. Никто за рубежом им особенно не восторгался, и его труды пользовались там большой, но ограниченной популярностью. Его заслуги перед отечественной наукой были высоко оценены и признаны внутри страны, вне её он был известен также и тем, что носил большую бороду и тем самым был похож на другого русского — Ивана Петровича Павлова, такого же неустанного искателя больших обобщений. И. П. Павлов был хирургом-виртуозом. Павловский собачий желудок прославился по всему миру, его мысли об условных рефлексах были исключительно интересны, и он возвёл их в мировой догмат. Но великий Сеченов был до самой смерти учителем Ивана Петровича.

    Это были великие люди, слава которых не померкла, но в работы которых время внесло коррективы. Эти коррективы в ближайшие десятилетия могут значительно исказить их идеи, и некоторые из них будут преданы забвению. Они легко были признаны знаменитыми и даже великими при жизни, ибо не покушались на фундаментальные устои своих наук и не выдвигали им прекрасных соперниц. Они не имели много врагов, и знакомые с почтением снимали свои шапки при встрече с ними на улице. Страна могла гордиться ими, и они с достоинством носили звания академиков или членов-корреспондентов. Их сравнительно гладкой жизни завидовали многие, и знаменитые художники писали их портреты.

    Что ещё можно сказать доброго о человеке, чьё имя так ярко блистало на фоне крайних и безнадёжных посредственностей, которые составляют армию искателей жемчуга в море науки? Каждый солдат этой армии хочет занять генеральское место, но не каждый на дне перламутровой раковины находит предназначенный ему великолепный экземпляр. Обычно это не удаётся, исключая тех, кому фортуна благоволит со дня рождения. Николаю Егоровичу Жуковскому фортуна бесспорно и долго благоволила, но не до головокружения. Он совершил всё, что мог, но не более того. Зримые пределы отпущенных ему природой возможностей злили его. Это он тщательно скрывал, защищаясь вовне неодобрительными отзывами и некоторой пренебрежительностью к другим искателям. Он не мог выловить из моря искомую жемчужину и тем самым не мог раздвинуть лимиты своих находок, хотя знал, что математические лимиты раздвигаются одним росчерком пера. В жизни всё оказывалось иначе, труднее и неповоротливее, и многое стало его раздражать и сердить. Появление К. Э. Циолковского, яркого, самобытного человека с колоссальными космическими идеями, стало его волновать более, чем надлежало уравновешенному человеку, знавшему себе цену. Но странно, калужский учитель из глубины горбатой Коровинской улицы торжественно входил в аэродинамику и являлся бесспорным носителем блистательных идей, которым можно было позавидовать. Конечно, не о зависти Н. Е. Жуковского могла идти речь, а только о принципиальном несогласии. По этому вопросу можно построить гипотезу и сказать: возможно, что это было так. Как же было на самом деле — нам неизвестно! Но то, что происходило при одном-двух столкновениях между Н. Е. Жуковским и К. Э. Циолковским, нацело отвергает такую прилизанную гипотезу. Дело, по-видимому, заключалось в более тонких психологических деформациях человеческой души. В деловой жизни человека это выливалось в грубую и осязаемую форму. Константин Эдуардович стал представляться “соперником” в поисках на дне моря, и его надо было осадить, пока не поздно. Конечно, ни о каких преступных или аморальных намерениях не могло быть и речи, но надо было принять меры самозащиты или, вернее, славозащиты, хотя К. Э. Циолковский ни на чью славу не покушался. В конце концов, это вылилось в необходимость не замечать присутствия Константина Эдуардовича на Земном шаре и вести себя так, как будто бы его вообще и не существовало.

    Никто — ни Н. Е. Жуковский, ни С. А. Чаплыгин, ни В. П. Ветчинкин — не разглядели, что внутри страны, в самом центре России, в Калуге, растёт и крепнет новый гений, творец новых наук. Все просмотрели его, никто не заметил, никто не оценил по достоинству его работы.

    Остаётся неясным вопрос: отчего же могли иметь место факты подобного рода — факты завистничества, неприязни и, наконец, факты глубоко засекреченной травли? Казалось бы, эта триада никогда не должна была бы появиться у людей, отдавших жизнь научным исканиям, следовательно, — человечеству. Так в чём же дело? В каких психологических лабиринтах находится разгадка этой трудной задачи? В какие глубины человеческой души следует заглянуть? Какие пласты человеческого мозга поднять? Как понять это явление?

    Никто не может нам ответить на все эти вопросы: ни философ, ни психолог, ибо факты противоречат не только элементарной логике человеческого разума, но и элементарным движениям человеческого духа. Только одна история науки, безжалостно вскрывающая скальпелем гнойники человеческих взаимоотношений, показывает, что некоторым, даже очень большим людям, иногда бывают свойственны черты, присущие обычно только человеку из толпы, под которым мы подразумеваем “маленького человека”. Он, этот маленький человек, не столько озабочен проблемами человечества, сколько занят добыванием личных благ. Во имя этой сугубо личной, нередко весьма трудной задачи такого рода субъекты идут на подлость. Да простится ему эта подлость, если её уже не покарал уголовный закон, бдительно выслеживающий маленькие преступления маленьких людей.

    Но в большом человеке, стоящем вне каких-либо писаных законов, подлость такого рода не простительна.

    Совершенно правильно Я. И. Перельман в своей книжке, вышедшей в свет в 1932 году, в год 75-летия со дня рождения и сорокалетия научной деятельности К. Э. Циолковского, задаёт следующий вопрос: “Имя замечательного русского изобретателя и учёного Константина Эдуардовича Циолковского, столь долго пребывавшее у нас в безвестности, знакомо теперь едва ли не каждому грамотному гражданину Союза. Но так ли известны его заслуги? Все ли знают о его научных трудах и изобретениях? Надо прямо сказать, что даже сейчас (в 1932 г. — А. Ч.), когда великий наш современник достиг 75-летия и имя его почти у всех на устах, лишь весьма немногие имеют правильное представление о том, что собственно сделал Циолковский для науки и техники за 40 лет его неустанной деятельности”.

    Упомянутый автор приводит интересную схему опережения К. Э. Циолковским западноевропейской и американской науки в области воздухоплавания и ракетодинамики. В частности, о последней области техники он даёт следующее сопоставление:

    Циолковский должен быть сопричастен тем исключительным умам, которые по неясным и непонятным для нас причинам избирают себе высокие цели и сложнейшие проблемы и всецело отдают себя на решение их, отважно преодолевая все препятствия и все преграды, которые встречаются на их пути, и приводят человечество к новым эпохам, к новым эрам в его существовании.

    Таким образом, путём сравнения с самим собой и сопоставления наших путей я мог понять и осмыслить как глубину страданий его, так и глубину его творчества. Он мог бы не быть неудачником, если бы не так глубоко ушёл в науку и не так глубоко привязался к ней. Но ни у него, ни у меня не было иного выхода как только один — продолжать дело жизни дальше, доводить его до возможно большей широты и глубины. Как наркоманы, как алкоголики, как маньяки, мы не были годны для других дел, других занятий, другого искусства, как искусства мечтателя, поэта, самозабвенного искателя истины, вопреки требованиям жизни, вопреки установившимся истинам, вопреки всему и всем. Крайняя независимость сопровождала наши искания и резко отрезала нас от остального мира. Этим объясняется наше одиночество среди цветников науки, где нам не было отведено ни единой точки для произрастания. Мы должны были расти особо, отдельно, на невозделанной почве — как бы жители иной планеты, всеми оставленные, нелюбимые и проклятые за свои идеи, не принятые другими, без необходимого казённого штампа — единственного и обязательного условия бытия посредственности, которая может ещё при жизни попасть в Энциклопедический словарь.

    Всё это было понято и Константином Эдуардовичем, и мною ещё в молодости. Но разве мы приняли хотя бы малейшие меры, чтобы стать иными? Нет, не приняли и не могли принять, так как мы уже не принадлежали себе. Это надо понять. Человек, создающий новое — большое или малое, но новое в науке или искусстве, уже не принадлежит себе — он принадлежит им, этим сверхмощным силам творчества. Весь мир отступает на задний план — план любви, хорошей и удобной жизни, мир больших окладов и мир карьеры. Вы стоите перед великим неизвестным, которое для вас дороже всего вещественного, ощутимого, земного, дороже денег и славы, дороже уст любимой. Тот, кто не пережил этого отрешения от мирских благ, тот никогда не творил, тот был только ремесленником, хотя бы и достиг вершин человеческого благополучия.

    Я понимал Константина Эдуардовича с двух слов. Он творил для вечности и человечества. Он был гениален и велик, он, не имевший ни копейки в кармане, он, всеми презренный и всеми поучаемый, как мальчишка, хотя ему было уже далеко за шестьдесят. Он никогда не думал о своём месте в мире, да у него не было такого места, если не считать его деревянного, серого домика, где была его светёлка — его алтарь и одновременно эшафот. Он знал, что другое место будет уже на калужском кладбище. Он не думал, что ему будут воздвигнуты памятники и возданы императорские почести. Я могу поклясться, что такие мысли никогда не приходили ему в голову. Он думал о другом — о более значительном, о своём долге перед человечеством.

    И он был этим счастлив. Не брать, а отдавать — таков был его другой девиз, и он неуклонно следовал ему. Это было великое мессианство, не понятое самим Мессией, мессианство, которое он почитал за долг, который ему необходимо отдать человечеству ещё при жизни — так, чтобы узнать об этом. И уйти из жизни, отдав людям все свои силы, весь запас благородной руды познания, вложенной в его мозг природой и непрерывным, адским и в то же время сладким трудом. И он творил, и как ребёнок интересовался тем, как принимают его творения близкие ему по духу люди, какие плоды приносят его бдения над идеями, циркулем и линейкой. Он волновался, как школьник перед экзаменом, и чаще огорчался тем, что его до сих пор не понимают деятели науки и не желают его понять. Когда его обворовывали, он говорил: “Они украли мечту”. Помню, как будто это было только вчера...

    Однажды весенним утром ко мне в комнату кто-то постучал. Я уже встал и пил чай с ломтиками поджаренного хлеба. Я раскрыл дверь, и первое, что увидел, была чья-то рука с кожаным ремешком от портфеля. За ними я уже рассмотрел бороду Константина Эдуардовича.

    — Вот посмотрите, что осталось...

    Оказывается, пока К. Э. Циолковский ехал в трамвае с Брянского (ныне Киевского) вокзала ко мне, на Тверской бульвар в дом номер восемь, в сутолоке трамвая у него “срезали” портфель, набитый рукописями и диаграммами по космонавтике.

    Я помог ему снять пальто и усадил за стол. Пока мы пили чай, он всё приговаривал:

    — Ах, дураки, дураки, ведь путного-то в моём портфеле ничего не было, только одни мечты — вещи, неощутимые и никому, кроме меня, не нужные! Похитители мечты! Какая романтика! А как я буду читать свой доклад у звездоплавателей? Да ещё две статьи! Ну, хорошо, что я всё пишу под копирку, а то ведь пропадёт — многого не повторишь, не вспомнишь!

    — Украденная мечта! — повторил я. — Это — хорошо!

    — Да, в наш век так всюду много мечты, что её не приходите воровать у других. Мечты-то много, но мне её никто не дарил Да я бы и не принял такого дорогого подарка, так как я сам в избытке обладаю ею! Часто не бывает хлеба, а мечты — хоть отбавляй... — смеялся Константин Эдуардович. — К сожалению из мечты не сделаешь хлеба, самого трудного и самого сладкого “вещества” в подлунном мире.

    — Помимо неприятностей всякого рода, — говорил мне К. Э. Циолковский в тот же день, — всю жизнь меня и мою семью преследовали два страшных чудища — холод и голод. В течение шестидесяти пяти лет зимы были для нас жутким физическим испытанием, ибо на дрова никогда не хватало вдосталь денег, а калорийность нашего питания находилась на пределе бедствия. Поэтому всю жизнь я и моя семья как-то странно недомогали. Это не были явно выраженные заболевания, а было чувство лёгкой физической слабости, грань здоровья и болезни. И вот на такой грани жили мы изо дня в день, из года в год. Признаюсь: нас разоряли мои издательские дела. Я печатал свои брошюры по большей части на собственные средства, а какие средства могли быть у бедного учителя? Возможно, что, если бы я не печатал своих брошюр, мы не испытывали бы таких систематических страданий — голода и холода, но тогда мне не удалось бы донести свои мысли до людей и сохранить приоритет, который является русским приоритетом. Многие из наших знакомых меня упрекали в том, что я зря трачу последние свои крохи на печатание брошюр, но отказаться от этого я не мог, этот отказ был бы равносилен гибели, смерти. Публикация же моих идей придавала мне бодрость духа и вызывала жажду дальнейшей творческой деятельности. Если бы мне не удалось ничего напечатать, я давным бы давно “почил на лаврах”, т. е. увял духом и телом и, наверное, давно бы умер, ибо у меня не было бы никакого смысла жизни. Наоборот, бессмысленная жизнь меня бы тяготила.

    Постоянное состояние недоедания, вечный полуголод, лёгкость в желудке и изредка головокружения как результат недостаточной калорийности в рационе, хроническая анемия сопровождали семью Циолковских.

    Вся его жизнь — не только борьба за передовую науку, но и борьба не на жизнь, а на смерть с бедностью. Прочтите письма этого человека, и вы познаете предельный ужас бедноты и нищеты с одновременным величием разума. Это ли не катастрофический конфликт? Это ли не ужас, перед которым бледнеют другие ужасы жизни? Да, в своих письмах Константин Эдуардович был вполне откровенен. В большинстве писем он сообщает о некоторой неустроенности жизни и о голоде. В письмах в президиум Социалистической Академии общественных наук в 1918 году он откровенно взываете помощи и пишет, что голодает с семьей, состоящей из четырёх человек, он торопит с присылкой “содержания”, ибо подошёл к самому краю бездны... В письмах ко мне он пишет, что дома изрядно голодно, в следующий раз он сообщает мне в ответ на желание нескольких инженеров приехать в Калугу, что он ничем не может обеспечить их жизнь в Калуге, так как сам испытывает крайнюю нужду во всём. Последнее письмо о недоедании я получил от него в 1931 году. Непрерывный голод и холод в течение десятилетий, нужда и уныние. И одновременно блестящие научные идеи, возвышающие его до Олимпийских высот, до несомненной гениальности! Небольшая помощь, которую ему деликатно оказывали друзья, всё же была каплей в море. Ведь ежедневно надо было есть и пить, покупать хлеб и сахар, соль и масло. Ежедневно! Природа человека несовершенна и требует ежедневной заботы о хлебе насущном! Страшно, если на завтрашний день не остается куска хлеба или нет копейки в кармане! У Циолковских это была хроническая болезнь.

    Печально, что К. Э. Циолковскому волей-неволей приходилось иногда вступать в открытый конфликт с лицами, занимающими высокие научные посты, от которых могла бы зависеть благоприятная судьба его замечательных работ. Но истина — выше всего. Он не заискивал ни перед кем, смело выражал свои мысли и смело высказывал свои взгляды, хотя бы они и были неприятны каким-либо лицам. Правда была на его стороне, а это самое важное, самое драгоценное для человека, посвятившего всю свою жизнь науке: правда побеждает всегда.

    Настоящая прогрессивная наука — это, конечно, прежде всего война — великая война против установившихся воззрений, против консерваторов, против рутинёров, война за овладение новой областью знания, прочно занятой устаревшими традициями, опровергнутыми законами и отжившими положениями. Война эта беспощадна! Одному человеку приходится штурмовать гигантские крепости, воздвигавшиеся столетиями и вооружённые до зубов недоверием, злобой, косностью и завистью. Несметные полки ниспровергаемых точек зрения с обнажёнными мечами устремляются на новатора, носителя новых идей, и грозят ему всеми небесными и земными карами. Они грозят ему с библиотечных полок, из энциклопедий, из толстых томов, из учебников, из популярных брошюр. Они извергают на него хулу и поношение с академических и университетских кафедр. Они издеваются над ним из книг мелких писак, со сцены театров, с арены цирков. Каждый невежда считает себя вправе лягнуть учёного-новатора своим ослиным копытом. Каждый бездарный начётчик, кропатель, компилятор, копиист, носитель “прописных истин” считает своим долгом “утереть нос” прогрессивному учёному. Научные дискуссии превращаются для учёного-новатора в изощрённые моральные истязания. Уже при входе в зал он слышит, как шепчутся его тайные противники, он видит глупые, снисходительно-ехидные улыбки, смешки в кулак и нарочито вежливые лица с улыбкой в углах губ у субъектов преуспевающих и модных.

    Затем учёного-новатора начинают бесцеремонно обкрадывать — воруют брошенные им вскользь идеи, тащат из кармана его тетради, подкупают его сотрудников, чтобы уворовать хоть крупицу того золота, которое он щедрой рукой рассыпает вокруг себя, а затем всё это выдают за “своё”. Идеи, которые вынашивались им десятилетия, которые стоили ему сотен бессонных ночей, проведённых в лаборатории или в размышлениях и вычислениях, выбрасываются на базар, где ловкие спекулянты от науки торгуют ими оптом и в розницу и наживают себе научные капиталы, научную “честь”, каменные палаты и прочное положение в обществе!

    Но да не унывает, да не падает духом отважный искатель истины! Пусть грозы и бури проносятся над его обездоленной головой. Пусть он голодает, пусть его локти, колени и сапоги в заплатах! Он всегда находится в самом избранном, самом изысканном обществе, перед которым тускнеет общество всех владык, всех императоров, королей и президентов. Его участь делят с ним великие вожди науки, которые уже прошли через строй тех же жизненных испытаний и теперь спокойно говорят ему: “Ты стоишь на верном пути! Не сдавайся! Борись так же, как боролись и мы, — до самой смерти! Твоя борьба — твой долг перед родиной и человечеством. Стой на своём посту до конца!”

Дата установки: 27.04.2008
[вернуться к содержанию сайта]

W