Штурмуя новое явление, Столетов стремится предупредить появление ошибок, откуда бы они ни проистекали.

    Экспериментатор обнаруживает и такой скрытый источник ошибок, как “утомление” металла. Столетов замечает, что металл при длительном освещении как бы “утомляется”, теряет мало-помалу свою чувствительность к действию света. “Утомление” металла он также берёт на учёт.

    Понятно, что такой контроль делает наблюдения значительно более сложными и хлопотливыми, а потому он применялся лишь в тех случаях, когда казалось особенно важным иметь более точные числа”.

    Опыты были очищены от всех случайностей. Иначе и не мог поступить Столетов – учёный, которому буквально претила даже малейшая неточность, неуверенность, гадательность. Таким он был всегда. Теперь же, познавая родство двух тончайших материй – света и электричества, он считал себя обязанным быть ещё более строгим, суровым, придирчивым.

    Изучение чувствительности металлов было закончено. Можно было двигаться вперёд.

    Но в это время в печати появилась статья немецкого физика Гоора. Гоор утверждал, что фотоэлектрическое действие “следует приписать исключительно слоям газа, адсорбированного металлическими поверхностями”. Если удалить эти прилипшие к металлу слои, продолжал немецкий физик, то металл потеряет чувствительность к свету.

    Гоор сообщал, что, удаляя прилипшие к металлу молекулы воздуха нагреванием электрода до 55°, он добился сильного понижения его чувствительности.

    Столетов, внимательно следивший за всем, что касалось фотоэффекта, заинтересовался статьей Гоора. Русский учёный решил опытом проверить его утверждения.

    То, что действие света на воздушный слой, заключённый между пластинами электродов, не есть причина возникновения фототока, Столетов уже знал. Это хорошо доказывалось опытом: если бросать свет сбоку, так, чтобы лучи освещали лишь воздушный промежуток между пластинами, не задевая самих пластин, никакого фототока не возникает.

    Установлено было совершенно точно: для того чтобы возник ток, лучи должны освещать именно пластинку.

    Гоор не отрицал этого. Он спорил только о том, что же играет главную роль в фотоэффекте: металл или прилипшие к нему адсорбированные молекулы воздуха? Немецкий физик оставлял металлу скромную роль носителя этих воздушных молекул, а их объявлял первопричиной фотоэффекта.

    Столетов начал опыты с нагретыми электродами. Он доводил их температуру до 100°. Вопреки Гоору, чувствительность их не только не падала, но росла.

    “Но при нагревании, – наставительно писал Александр Григорьевич в своём ответе Гоору, — необходимо соблюсти чистоту металлической поверхности; если, например, — не без язвительности замечал Столетов, — греть на газовой горелке с передней стороны (то-есть с той, которая будет обращена к лучам), то ослабление произойдёт, но оно объясняется налётом, оседающим из пламени”.

    Опровергнув Гоора, Столетов установил ещё одну особенность фотоэффекта: его зависимость от температуры.

    Чтобы исследовать эту зависимость, он сконструировал специальную установку, позволяющую нагревать весь конденсатор в условиях абсолютной чистоты до 300°. На этот раз он пользовался платиновыми электродами.

    Рост силы фототока с ростом температуры был установлен неопровержимо.

    “Ничего подобного тому, что утверждает Гоор, никогда не наблюдалось, — писал Столетов. — Статья Гоора по проверке оказалась по всем пунктам легкомысленной”.

    Позднее Столетов в большой статье ещё раз подвёл итоги славной весны 1888 года. В двенадцати ясных и лаконичных тезисах учёный объединил главные результаты своих опытов.

    Вот эти двенадцать тезисов — скрижали славы русского учёного:

    “1. Лучи вольтовой дуги, падая на поверхность отрицательно заряженного тела, уносят с него заряд. Смотря по тому, пополняется ли заряд и насколько быстро, это удаление заряда может сопровождаться заметным падением потенциала или нет.

    2. Это действие лучей есть строго униполярное; положительный заряд лучами не уносится.

    3. По всей вероятности, кажущееся заряжение нейтральных тел лучами объясняется той же причиной.

    5. Для разряда лучами необходимо, чтобы лучи поглощались поверхностью тела. Чем больше поглощение активных лучей, тем поверхность чувствительнее к их разряжающему действию.

    6. Такой чувствительностью, без значительных различий, обладают все металлы, но особенно высока она у некоторых красящих веществ (анилиновых красок). Вода, хорошо пропускающая активные лучи, лишена чувствительности.

    7. Разряжающее действие лучей обнаруживается даже при весьма кратковременном освещении, причём между моментом освещения и моментом соответственного разряда не протекает заметного времени.

    9. Действие обнаруживается даже при ничтожных отрицательных плотностях заряда; величина его зависит от этой плотности; с возрастанием плотности до некоторого предела оно растёт быстрее, чем плотность, а потом медленнее и медленнее.

    10. Две пластинки разнородных в ряду Вольты металлов, помещённые в воздухе, представляют род гальванического элемента, как скоро электроотрицательная пластинка освещена активными лучами.

    11. Каков бы ни был механизм актино-электрического разряда, мы вправе рассматривать его как некоторый ток электричества, причём воздух (сам ли по себе или благодаря присутствию в нём посторонних частиц) играет роль дурного проводника. Кажущееся сопротивление этому току не подчиняется закону Ома, но в определённых условиях имеет определённую величину.

    12. Актино-электрическое действие усиливается с повышением температуры”.

фрагменты из главы "Реакционеры мстят"
стр. 465

    Резко и беспощадно выступал Столетов против всех искажений истины. С железной последовательностью и непримиримостью он проводил свои взгляды. Эти черты смущали подчас даже некоторых друзей учёного. Шутливо упрекал Александра Григорьевича за это выдающийся математик Николай Яковлевич Сонин. Он писал Столетову:

    “Прочитал Ваши четыре статьи и последнее письмо и пришёл к заключению, что свойство доктрины о непрерывности и критическом состоянии выражается, между прочим, в повышенной раздражительности у её приверженцев. Не будучи таковым, я останусь в жидком состоянии даже тогда, когда температура наших споров перейдёт за критическую” (письмо от 24 декабря 1895 года).

    Работы много. Надо отвечать на письма, надо отредактировать конспекты своих лекций по акустике и оптике. Побеждая усталость, Столетов продолжает работать.

    А неприятностей становится всё больше и больше. Недруги только и ищут повода придраться к Столетову. Новый предлог они находят весной 1893 года. Его предоставила история с диссертацией князя Голицына. Началась так называемая “голицынская история”, вылившаяся в подлинную травлю Столетова.

    Молодой учёный, князь Борис Борисович Голицын, работавший в лаборатории Столетова, представил учёному совету диссертацию на звание магистра. Диссертация Голицына носила название “Исследования по математической физике”. В первой части Голицын исследовал общие свойства диэлектриков — непроводников — с точки зрения механической теории теплоты. Вторую часть своей диссертации учёный посвятил теоретическому исследованию лучистой энергии.

    Рецензентом диссертации Голицына был назначен Столетов. Тщательно изучив труд Голицына, Столетов обнаружил в нём ряд крупнейших ошибок в вычислениях и расчётах. Сомнительными показались Столетову и утверждения Голицына, в которых он приписывает лучистой энергии, заключённой в замкнутом цилиндре, определённую температуру. Тогдашняя физика считала, что понятие температуры можно прилагать только к веществу, характеризуя степень его нагретости. По Голицыну же выходило, что температурой обладает даже безвоздушное пространство, через которое проходит свет, электромагнитные волны — проходит лучистая энергия.

    По заведённому порядку Столетов пригласил к себе диссертанта и указал ему на промахи, содержащиеся в работе. Голицын согласился с тем, что в диссертации действительно есть ошибки. Но все эти ошибки он отказался исправить. Отказ был сделан в очень резкой форме. Тогда Столетов заявил Голицыну, что он будет вынужден дать на диссертацию отрицательный отзыв.

    Для того чтобы совершенно объективно оценить диссертацию, Столетов попросил факультет дать ему в помощь второго рецензента. Этот рецензент ему был дан. Вновь, теперь уже вместе с А. П. Соколовым, Столетов изучил диссертацию. Соколов полностью согласился со всеми замечаниями Столетова, и к началу апреля 1603 года отзыв, подписанный Столетовым и Соколовым, был направлен в учёный совет факультета.

    14 апреля 1893 года состоялось заседание учёного совета. На это заседание явились все недруги Столетова. Они решили использовать диссертации сиятельного магистранта, лично знакомого, кстати сказать, с великим князем Константином Константиновичем — президентом Академии наук, как повод для нового наступления на “неблагонадёжного” профессора.

    Адвокатом Голицыну дали профессора Некрасова, очень плохо, кстати сказать, разобравшегося а диссертации.

    Все на этом заседании было совсем иначе, чем обычно. На председательское место уселся не декан факультета, а сам попечитель учебного округа граф Капнист, явившийся на заседание для усиления группы, ополчившейся на Столетова. В нарушение всех правил, диссертант был заранее знаком с отзывом рецензентов. Его услужливо показал Голицыну Некрасов.

    Вначале речь должны были держать рецензенты, знакомя совет с отзывом. Но и это правило было попрано: слово предоставили не Столетову, а Некрасову. Некрасов необоснованно, грубо обрушился на Столетова.

    После выступления Некрасова председатель опять-таки не дал слова Столетову. Вместо этого был прочитан ответ князя Голицына на отзыв Столетова и Соколова. Чтение этого ответа было беспримерным попранием элементарнейших правил рассмотрения диссертаций. Диссертант по университетскому уставу не имел права участвовать в обсуждении своей работы. Но для Голицына было сделано исключение. Ведь он был князь, а противником его был всего лишь вольнодумный профессор. И ответ Голицына был прочитан, несмотря на протесты многих участников заседания.

    Недруги действуют грубо и нагло.

    Но Столетов не испугался.

    У Столетова нет личной обиды. Дело не в нём. Дело в чести русской науки. Ему ясно: здесь никому нет дела до научной истины, все происходящее здесь — это не научный спор, здесь другая подоплёка — кастовая. С возмущением говорит Столетов обо всем ходе заседания. Вот несколько выдержек из его речи:

    “1. В своём докладе профессор Некрасов цитирует подлинными словами отзыв о диссертации князя Голицына, составленный по поручению факультета профессором Соколовым и мною. Следовательно, наш отзыв (переданный г. декану по окончании заседания 7 апреля) был в распоряжении профессора Некрасова прежде, чем был заслушан в факультете.

    Не берусь судить, дозволительно ли, по точному смыслу закона, такое пользование ещё не заслушанной бумагой. Наш “отзыв” стал совершившимся фактом лишь по прочтении его перед факультетом; перед самым чтением, даже во время чтения, он мог подвергнуться изменениям: сокращениям и дополнениям. Во всяком случае, довременное ознакомление одного из членов коллегии с не заслушанным ещё документом не согласно с установившимся у нас обычаем.

    2. Весь доклад профессора Некрасова представляет собой не независимую критику диссертации Голицына, а критику отзыва уполномоченных факультетом рецензентов. Доклад ставит себе целью — по пунктам опровергнуть выраженные в нашем отзыве утверждения и не содержит ни одного указания о диссертации, не внушённого непосредственно текстом отзыва. Такого рода доклад не соответствует цели и неприличен по форме.

    3. Считаю ниже своего достоинства отвечать на критику профессора Некрасова антикритикой, как ни легка была бы такая задача. Неприличный памфлет профессора Некрасова есть не более как акт слепой враждебности ко мне и слепого доверия к малоизвестному дебютанту, несомненно руководившему пером докладчика”.

    Принял бой, горячо вступаясь за друга, выступая против попирания прав университетской корпорации, и Тимирязев. Дважды поднимается он со своего места, энергично разоблачая кастовую подоплёку всего происходящего.

    Он отвечает на заявление князя Голицына:

    “До чтения письма магистранта князя Голицына мною было высказано мнение, что письмо это подлежит рассмотрению факультета в том случае, если оно содержит заявление магистранта о желании получить обратно рассуждение, представленное им на рассмотрение факультета. Какие бы то ни было пререкания и полемика между лицом, пожелавшим представить на суд факультета свой труд, и факультетом представляются мне недопустимыми и немыслимыми.

    Когда факультет, несмотря на сходные протесты ещё нескольких членов, ознакомился с содержанием письма, мною высказано следующее.

    Никогда ещё факультет, с тех пор, что я имею честь присутствовать в его заседаниях, не подвергался подобному оскорблению.

    Содержание письма заключает именно те неприличные, невозможные пререкания, от которых факультет обязан себя оградить. Лицо, предъявившее свой труд на суд факультета, имеет смелость выступать судьёй над своими судьями, объявлять им приговор и указывать факультету дальнейший образ действий.

    Ознакомившись с содержанием ещё не известного факультету отзыва, автор письма объявляет этот самый отзыв несостоятельным и осмеливается произносить резкое неприличное суждение о некомпетентности двух профессоров-специалистов, по поручению факультета рассматривавших диссертацию. В заключение автор письма приглашает факультет отклонить неблагоприятный отзыв специалистов, поручить вторично рассмотреть его труд представителям других специальностей. Подобное неслыханное вмешательство в деятельность факультета и оскорбительная критика его действий со стороны лица, к тому не призванного законом, не может быть допущено без явного нарушения достоинства факультета.

    Если же небывалый в университетской жизни поступок магистранта князя Голицына будет оставлен без последствий, то он послужит прискорбным прецедентом. Ближайшим его результатом будет то, что каждый заботящийся о сохранении своего достоинства профессор окажется впредь вынужденным отклонять от себя рассмотрение учёных трудов, зная наперёд, что при этом исполнении самой тяжёлой и ответственной служебной обязанности он не ограждён, даже в заседании факультета, от оскорблений, всегда возможных со стороны авторов, труды которых будут признаны не удовлетворительными”.

    Он гневно клеймит и профессора Некрасова.

    “Считаю своим долгом, — говорит Тимирязев, — протестовать против заключения объяснительной записки ординарного профессора Некрасова, предлагающего факультету признать доклад профессоров Столетова и Соколова “недействительным”.

    Факультет может принять или не принять заключения представленного ему доклада, признать же доклад “недействительным” равносильно признанию его содержания невежественным или недобросовестным, а признать подобный позорящий приговор над действием двух своих членов, всегда пользовавшихся полным его уважением, в настоящем случае факультет не имеет нравственного права.

    Со своей стороны, высказываясь за принятие доклада профессоров Столетова и Соколова, нахожу, что заявленное ими желание, чтобы доклад их был напечатан, освобождает от ответственности тех членов факультета, которые по своей некомпетентности не могут быть прямыми судьями в деле.

    Что касается исхода, который должно получить дело о рассматриваемой диссертации, то он мне представляется ясным и с логической точки зрения и на основании постоянной практики русских университетов; наоборот, для меня остаётся непонятным, почему в настоящем случае должно быть сделано исключение.

    Факультет может, конечно, назначить публичную защиту диссертации в отсутствие профессоров-специалистов, но не думаю, чтобы подобная мера была совместима с интересами науки и даже с внешними приличиями. С другой стороны, невозможно ожидать, чтобы специалисты, после продолжительного изучения диссертации и отрицательного о ней отзыва, сочли возможным выступить официальными оппонентами на диспуте, положительный исход которого предрешён. Это значило бы превращать диспут из публичной защиты диссертации магистрантом в публичную экзекуцию над официальными оппонентами.

    Магистранту и в настоящем случае предоставлен исход, указываемый многочисленными прецедентами, — представить свой труд на рассмотрение физико-математического факультета одного из семи русских университетов”.

    Горячие и смелые выступления Столетова и Тимирязева не дали возможности Боголепову, Капнисту, Некрасову и их приспешникам провести желанное для них постановление — признать отзыв Столетова недействительным, но всё же этим людям удалось добиться того, что совет перенёс рассмотрение диссертации на осень. Против этого решения голосовали только Соколов, Столетов, Тимирязев, Мензбир и Любавин.

    Многие же из тех, кого Столетов считал своими, побоялись открыто выступить против всесильного начальства.

    В тот самый день, когда в Москве обсуждалась диссертация Голицына, в Петербурге, в Академии наук, должна была происходить первая баллотировка Столетова в действительные члены академии. Но баллотировка не состоялась. Президент академии снова перенёс её на неопределённое время

    “Дело моё отложено до осени, и неизвестно, при каких условиях возобновится, — писал Столетов Р. А. Михельсону, — ...я надеялся остаток жизни провести без лекций (и особенно без экзаменов!) и что-нибудь сделать для Академии, где кафедра физики остаётся без жизни со смерти Ленца”. И горько заключал, предчувствуя, что недруги постараются его провалить на выборах: “Видно, не судьба!”

    А в конце апреля академик Вильд прислал Столетову письмо, советуя взять обратно согласие на баллотировку.

    Вильд писал, что в Академии наук, получившей уже множество доносов на Столетова, произошёл поворот в отношении к нему и что Столетова, очевидно, постараются провалить на выборах.

    Столетов ответил Вильду следующим письмом:

    “Высокоуважаемый Коллега, в Вашем письме от 28/10 апреля-мая Вы советуете мне взять назад мою кандидатуру в Императорскую Академию Наук. Когда я, следуя желанию многих уважаемых членов Академии, послал извещение о моём согласии, я сознавал, что исход дела зависит от многих обстоятельств и не может быть заранее установлен. Тот факт, что члены Комиссии, такие люди, как Вильд, Бейльштейн, Бекетов, Бредихин, Чебышев, высказывались так решительно и так единодушно в пользу меня, было и остаётся для меня большой честью. Внезапно я узнаю, что на пути моего дела появился “поворот настроения”. Правильно рассудить о причинах, размерах и длительности этого “поворота” я не в состоянии. Но я опасаюсь, что добровольным отказом от своей кандидатуры я выкажу себя невежливым и неблагодарным по отношению к достойным людям, пожелавшим видеть меня в своей среде. Кроме того, я должен сознаться, что от всей этой истории у меня голова идёт кругом, быть может — это следствие нервного состояния, в котором я нахожусь в течение последних месяцев.

    Поэтому я предпочитаю предоставить дело его естественному течению”.

    Столетов не следует совету Вильда. Взять своё согласие на баллотировку было бы проявлением слабости, это сыграло бы наруку его недругам.

    Нет! Он не снимет свою кандидатуру. Если его и не выберут, то пусть недруги, по крайней мере, сами разоблачают себя как враги русской науки.

    Состояние здоровья Столетова весной 1893 года становится очень плохим. Неприятности на факультете и в академии дают себя знать. До начала “голицынской истории” Столетов собирался, закончив экзамены, отправиться на открывающуюся в Чикаго Всемирную выставку. Эта выставка организовывалась с ещё большим размахом, чем последняя выставка в Париже. Убеждали его поехать в Чикаго и друзья.

    “Не думаю, что в России можно было бы найти много людей, могущих из выставки в Чикаго извлечь столько, сколько Вам это удастся, — пишет Столетову из Киева его старый друг М. П. Авенариус. — Видели Вы и большие города и выставки. Всё это могло бы при этих условиях и размерах, что Вы увидите, ошеломить новичка, но не Вас. А к тому Вы ещё владеете английским языком.

    Может быть, Вы возразите, что уже стары, что хлопоты, сопряжённые с таким дальним путешествием, для Вас слишком утомительны, и второе, что находиться несколько месяцев одному, среди совсем чужих людей” на таком громадном расстоянии от родного гнезда, может навести такую тоску, что вся поездка пойдёт не в прок. Обе эти, по-видимому, дурные стороны путешествия отстранимы: Вам следует ехать не одному, а с каким-нибудь близким Вам лицом, напр., хоть с одним из ваших племянников. О том, что поездка обойдётся слишком дорого, не следует думать. Копить, сколько я знаю, Вам незачем, для себя самого же Вы имеете пенсию. И так Вам было бы грех не ехать, но не думайте, что настоящий мой совет совсем бескорыстный... Я... буду мысленно Вас сопровождать не только по выставке, а след. и по отделу физических приборов, но и увижу приборы, может быть, и самые опыты Томсона и Тесла. Конечно, такое мысленное путешествие возможно только при Вашей помощи, когда Вы вспомните о Вашем старом товарище и пришлёте к нему весточку” (письмо от 25 апреля 1893 года).

    Но где там ехать на выставку! У Столетова не хватает сил даже на то, чтобы довести до конца экзамены. Нервы его совершенно расшатаны. “Истёкший академический год принёс мне много неприятного, и я прошу, для поправления здоровья, отпуска с 1/13 мая, то есть желаю освободиться от экзаменов”, — писал Столетов. Врачи запрещают ему продолжать экзамены, и он вынужден отложить их до осени, хотя студенты пишут ему:

    “Ваше Превосходительство

    Александр Григорьевич!

    Отец наш родной! Не огорчайте нас, не покидайте Ваших студентов. Будьте милостивы и добры переэкзаменовать, а тогда уехать в отпуск. Это есть всепокорнейшая просьба всего курса”.

    Вместе с Соколовым он едет на курорт. Благодатный юг и перемена обстановки хорошо подействовали на Столетова. Он быстро поправился, но уже на курорте его настигает новая неприятность: он получает письмо от попечителя округа. Попечитель сообщает ему, что ввиду истечения тридцатилетнего срока пребывания Столетова в университете его место делается вакантным и что на это место назначается переводимый из Одессы профессор Умов. Университетское начальство спешит избавиться от Столетова. В конце письма попечитель, правда, лицемерно просит Столетова не прекращать своих лекций в университете.

    После возвращения с курорта Столетов писал В. А. Михельсону:

    “Не писал я потому, что с самого приезда был в подавленном состоянии, вследствие того букета неприятностей, который меня ожидал в отечестве. Вместо “спасибо” за 30-летнюю службу, срок которой вышел 4 авг[уста], испытываю некую начальственную месть.

    Прежде всего, оставаясь на службе в качестве заслуж. профессора (на что имею право по Уставу), я не удостоен той прибавки 1 200 р., которая даётся обыкновенно в таких случаях.

    Далее, на освободившуюся с выходом меня “за штат” кафедру назначен новый профессор, причём о выборе лица меня не спрашивали. Назначен Умов из Одессы, человек даровитый и приятный, к сожалению не-экспериментатор. Шиллер, который просился сюда на случай перехода моего в Академию, отклонен как человек слишком уже на меня похожий и, в частности, одинаково со мною относящийся к великому творению кн. Голицына (Умов в сем пункте мягче).

    В самые первые дни по приезде моём новый декан (Бугаев) сообщил мне, что Умову (который тогда ещё не приезжал) желательно бы передать медицинские лекции физики, так как де без гонорарных лекций ему трудно. Я и добровольно бы это сделал, так как медицинские обязанности (особенно—экзамены) меня тяготили; но иное дело— добровольно, иное дело — под давлением. Между тем было ясно видно, что если не соглашусь, то прикажут.

    Далее, было деканом закинуто слово, не поделить ли нам с Умовым заведывание Физ. институтом. На это я ответил, что делить нечего и неудобно, а передать заведывание целиком — во власти начальства, хотя я бы считал более справедливым передать Соколову, а не Умову. Прибавил к этому, что в случае передачи я лекции прекращу и оставлю Университет.

    На этом, по-видимому, не настаивают (сам Умов никаких претензий не имеет), и этот пункт остаётся пока status quo, — надолго ли, не знаю. Думаю, что при всяком поводе его выдвинут вновь, чтобы выжить меня окончательно. С Марковниковым уже теперь поступили так: ему приказано сдать заведывание и квартиру новоназначенному химику... Справедливая награда за организацию и самую постройку лаборатории!

    Из Академии не имею никаких сведений, но не сомневаюсь, что это дело проиграно (почему — о том ведает Аллах), и что гг. академики теперь только придумывают, как бы приличнее от меня отделаться. Прямой путь — баллотировать и накласть чёрных, но это имеет свои неприятности — скандал.

    Вот видите, с какими приятностями я встречаю свой “юбилей”!”

    Осенью 1893 года обсуждение диссертации Голицына не возобновилось.

    К чести Голицына нужно заметить, что сам он не принял участия в травле Столетова. Он сразу же взял диссертацию обратно, когда увидел, что реакционные силы сделали её чёрным знаменем похода на великого учёного. Но “голицынская история” не окончилась. Продолжение её не замедлило последовать, причём такое неожиданное, что ему изумились не только друзья, но даже и заклятые враги Столетова. Осенью Столетов получил письмо от академика Н. Н. Бекетова.

    Вот что сообщил ему Бекетов:

    “Дело об избрании Вашем в члены Академия не было допущено по воле президента до окончания, и была назначена новая комиссия, то есть собственно прежняя, за исключением меня, так как я отказался в ней участвовать. Эта новая комиссия уже представила кандидата в адъюнкты — кн. Голицына... Я, конечно, имел несколько объяснений с самим президентом и наконец делал заявление открыто в заседании нашего отделения, но поддержки не оказалось. По-видимому, из Москвы шла агитация против Вас — всю ответственность за ход этого дела принял на себя сам президент, разрешивший его своею властью. Уведомляя Вас о столь неприятном не только для Вас, но и для меня исходе дела, мне остаётся только просить Вас принять от меня уверение в моём глубоком к Вам уважении”.

    Это письмо, как громом, поразило Столетова. Тотчас же по получении этого письма Столетов послал его своему лучшему другу К. А. Тимирязеву. “Что это во сне или наяву творится?” — приписал Столетов к письму Бекетова.

    Так грубо, так беспощадно расправилась казённая наука с передовым учёным.

    Захлопнув двери перед Столетовым, Академия наук сочла достойным высокого звания академика молодого, ничем ещё не проявившего себя учёного Голицына только потому, что Голицын был князем. Чудовищность этого дела совершенно не меняется от того, что впоследствии Голицын сделал работы мирового значения — стал отцом современной сейсмологии. Но ведь тогда, в 1893 году, Голицын был автором всего лишь нескольких научных работ!

    Справедливость требует отметить, что некоторые положения в диссертации Голицына были ценными. Из формул Голицына, основанных на допущении, что энергия имеет температуру, можно было путём математических преобразований вывести открытый в 1905 году так называемый закон Релея-Джинса, показывающий, как распределяется лучистая энергия по отдельным участкам спектра.

    Таким образом, закон Релея—Джинса, правильно отображающий распределение энергии в длинноволновой части спектра, в скрытом виде содержался уже в диссертации Голицына.

    Содержался в диссертации Голицына в неявной форме и закон смещения Вина, показывающий, что по мере нагревания тела максимум излучаемой им энергии приходится на долю все более и более коротких волн. Но всех этих следствий не видел, не мог показать ни сам Голицын, ни кто-либо другой из современных ему физиков. К некоторым формулам Голицына можно было применить слова Герца, сказанные им об электромагнитной теории Максвелла. Герц говорил, что, изучая эту теорию, испытываешь чувство, “как будто в математических формулах есть самостоятельная жизнь, собственный разум, — как будто они умнее нас, умнее даже своего автора, как будто они дают нам больше, чем в своё время было в них вложено”.

    Столетов отлично понимал, что травля, которой он подвергся, вызвана совсем не тем, что его недруги борются за научную истину. Что до науки Боголепову, Некрасову, великому князю августейшему стихотворцу Константину Константиновичу и иже с ними! Они ровным счётом ничего в работе Голицына не понимали. Им важна не наука — им нужно было наказать свободомыслящего “беспокойного” профессора.

    Истинная подоплёка “голицынской истории” ясна и всем передовым русским учёным. В. Я. Цингер с возмущением пишет Столетову о том, что “голицынской историей” совет факультета поставил себя “в какое-то небывалое положение блюстители различных интересов, но только не научных”.

    Но Столетов, оскорблённый и травимый, продолжает думать о науке.

    Величайшая добросовестность, с которой Столетов относится ко всем научным вопросам, заставляет его снова продумать диссертацию князя Голицына, ещё раз проверить свои заключения. “Может быть, я не заметил какой-нибудь ценной черты в этой диссертации?” — думает Столетов. Он обращается к старому Герману Гельмгольцу с просьбой рассмотреть работу Голицына.

    “Ваше Превосходительство, — пишет ему Столетов. — После тщательного изучения этой работы я пришёл к отрицательному выводу, с которым согласились мои коллеги проф. А. Соколов и проф. Н. Шиллер (оба — Ваши ученики). Так как автор этой работы, — продолжает Столетов, — носит высокое имя (это — князь Голицын), — то моё непризнание достоинств этой работы причинило мне много неприятностей. Я вижу, что моя скромная, но до сих пор незапятнанная, научная репутация подвергается самым разнообразным и недостойным инсинуациям”.

    Заканчивая письмо, Столетов говорит: “До сих нор я считал себя достаточно зрелым, чтобы уметь отличать настоящую научную мысль от поверхностного кропательства. Но я с охотой буду готов открыто признать свою ошибку, если я её действительно допустил”.

    Между тем дело с диссертацией князя Голицына получает широкую огласку и в России и за границей. Столетов получает письма из Киева, из Одессы, из Варшавы. Ему пишут и его бывшие ученики, ему пишут и те люди, которые вместе с ним борются за утверждение национальной русской науки.

    Приходит письмо от профессора В. А. Михельсона.

    “Дорогой Александр Григорьевич! Только что получил Ваше письмо, содержащее печальное повествование об истории “выбора” нового академика! Просто глазам своим верить не хотелось! — негодующе пишет Михельсон. — Теперь мне стало ещё более понятно, чем прежде, почему за границей приходится так часто встречаться с презрительным отношением к нам и к русской науке. Если наш высший учёный ареопаг может себя так вести, то чего же можно ожидать от других петербургских учреждений! Если личные связи и интриги могут заменить всё остальное, даже учёные заслуги, то нашей академии никогда не выбраться на высоту, достойную действительно учёного учреждения, и Вам даже нечего жалеть, что вы не попали. Всё это так глупо, что даже смешно и перестаёт уже, как мне кажется, быть обидным. Право, дорогой Александр Григорьевич, не стоит себе портить кровь из-за этого! Постараясь насколько возможно исключить чисто личный элемент из размышлений об этом и взглянув на дело объективно, Вы, конечно, согласитесь, что заслуживает сожаления лишь наша академия как учёное учреждение. А она и прежде не возбуждала в нас и не заслуживала особенной любви, так что перемена чувств к ней не должна быть очень резкая.

    Вы имеете сознание, что Вы сделали в России для физики более, чем кто бы то ни было из русских физиков, что Вы первый поставили преподавание физики в Москве действительно на научную почву и высоту, соответствующую современным требованиям, что Вы, наконец, первый в России основали настоящую школу физиков и это признаётся не только Вашими учениками, но и всеми хоть немного знакомыми с делом. Неужели всё это не может служить Вам достаточным утешением, чтобы совершенно устранить возможность появления того угнетённого состояния, о котором Вы говорите в Вашем предпоследнем письме. Подумайте, чем приходится мне утешаться в нескончаемой и бессильной борьбе с бациллами?!”

    В лице Столетова царские прислужники оскорбили всю передовую русскую науку, и её деятели гневно отвечают на их наглый выпад.

    “Очень и очень возмущён я поступком академии, — пишет Столетову профессор физики Петербургского университета И. И. Боргмаи. — По-моему, последний выбор академика — оскорбление, которое нанесено всем русским физикам. Впрочем, так поступает наша академия уж не первый раз. Теперь почётнее быть забаллотированным в академии, чем попасть в число членов её!” (письмо от 17 ноября 1893 года).

    Исполненное страстного негодования письмо присылает Столетову профессор Шведов — создатель физической лаборатории университета в Одессе.

    “То, что Вы сообщаете мне в последнем письме, — пишет Шведов, — меня нисколько не поразило, всё это в порядке вещей. Нельзя требовать, чтобы при приёме в богадельню отдали предпочтение здоровому человеку. Туда принимают преимущественно калек и нищих духом. Ведь забаллотировали же некогда Менделеева. Но вот что меня несколько удивляет, это, во-первых, что Вы, кажется, считаете это неудачей для Вас и как будто чувствуете себя обиженным. Ужели вы думаете, что кличка: “Член Петербургской академии” импонирует кому-нибудь, кроме швейцаров? Напротив, я бы утешался тем, что лучшие современные русские учёные — Менделеев, Мечников — не в богадельне. Быть в их компании совсем не стыдно. Конечно, это в денежном отношении выгодная синекура; но Вы, кажется, в этом не нуждаетесь” (письмо от 21 октября 1893 года).

    В дело вмешивается и брат Столетова Николай. Герой Шипки генерал Столетов спрашивает у президента академии великого князя Константина Константиновича, почему он самолично вычеркнул из списка кандидатов фамилию его брата. Президент раздражённо ответил Николаю Григорьевичу:

    “У вашего брата невозможный характер”.

    Приходят Столетову и письма в конвертах с заграничными марками. “Вполне согласен с Вами, - пишет ему 8 ноября 1893 года глава английских физиков лорд Кельвин, — что “нельзя рассматривать в качестве температуры энергию световых волн в пустом пространстве (свободный эфир). Мне представляется, что содержание статьи князя Голицына имеет весьма отдалённое отношение ко второму закону термодинамики — если оно вообще имеет к нему какое-либо отношение. Содержание статьи не даёт никаких указаний на возможное доказательство этого закона”.

    Кельвин также не смог разглядеть того ценного ядра, что в неявной форме содержалось в диссертации Б. Б. Голицына. Присылает письмо Столетову и Гельмгольц (письмо от 20 ноября 1893 года). Он говорит, что современная физика не в состоянии доказать тех положений, которые вывел Голицын. Температура энергии, возможность заключить лучистую энергию в замкнутый объём — все эти допущения не вяжутся с представлениями современной физики, пишет Гельмгольц. Но Гельмгольц осторожен, он говорит о том, что, может быть, когда-нибудь эти утверждения и станут законными.

    Значительно более определёнен в своей оценке диссертации Голицына знаменитый учёный Людвиг Больцман.

    “Высокоуважаемый Коллега, — пишет он Столетову (8 ноября 1893 года).

    Я испытываю высокое уважение как по отношению к Вашим исключительно выдающимся научным трудам, так и по отношению к личным качествам Вашего характера. Я прошу Вас открыто показывать настоящее письмо кому Вы только пожелаете, чтобы всякий видел мою готовность выступить на защиту того и другого, поскольку хватит моего авторитета.

    Я также вполне убеждён, что Вы вынесли решение о работе князя Голицына во всеоружии Вашего знания и Вашей совести. Эта работа и на самом деле содержит неточности и даже ошибки.

    Преданный Вам Людвиг Больцман”.

    Все крупнейшие физики мира, так же как и Столетов, не смогли разглядеть то ценное, что содержалось в труде Голицына, то, справедливость чего не мог обосновать и сам автор труда.

    Враги действуют упорно, настойчиво, изыскивая всяческие способы, чтобы испортить жизнь Столетову.

    Великого учёного, человека, привыкшего работать с широким размахом, начинают постепенно вытеснять из университета. Столетову оставляют лишь очень немного учебных часов, уже редко встречается его имя в расписаниях университетских лекций.

    Усиливаются гонения и на Тимирязева. Начальство делает всё, чтобы отравить существование, помешать работать Тимирязеву.

    Тимирязева лишают постоянной аудитории. Он вынужден ходить со своими студентами из одной аудитории в другую. В этих условиях он не может показать все свои замечательные опыты, которыми он обычно сопровождает лекции. А в конце 1893 года Тимирязева загоняют в тесную и темную комнату, где может поместиться только половина его слушателей. Но все они по-прежнему приходят на его лекции, мирятся с теснотой, с духотой — со всеми неудобствами, лишь бы только не пропустить лекций любимого профессора.

    Все тяготы делит с Тимирязевым его верный друг и помощник, лаборант Евпл Павлович Александров. Приверженность Александрова к Тимирязеву была поистине героической. Александров для Тимирязева был тем же, чем Усагин для Столетова. Эти помощники великих учёных, вышедшие из народа, были их самоотверженнейшими сподвижниками. В самые тяжёлые годы Евпл Павлович не расстаётся с Тимирязевым. Когда университетское начальство поставило Тимирязева в положение “кочующего” профессора, Евпл Павлович ходит вместе с ним, перетаскивая из аудитории в аудиторию все демонстрационные приборы, стараясь даже в этих ужасных условиях наладить нужные для лекций Тимирязева опыты.

    К своему профессору Александров относился ревниво. Он считал личным оскорблением, если для его профессора что-то сделано не его, Александрова, руками. Когда Тимирязев, которому понадобился спектроскоп, порекомендовал Александрову заказать этот прибор Усагину как специалисту по физическим приборам, Евпл Павлович гневно ответил:

    “Никаких мне Усагиных не нужно!” И действительно, не имея никакого физического образования, Евпл Павлович сумел изготовить спектроскоп для своего любимого профессора.

    Верность, бескорыстная и самоотверженная дружба и помощь Усагина и Александрова были немалой поддержкой для Столетова и Тимирязева в годы гонений и преследований. Реакционные силы стремились отовсюду изгнать великих учёных. Но тщетными оказались попытки отлучить от русской науки этих людей, труды которых составляют его гордость и славу. Передовая наука продолжала высоко ценить Тимирязева и Столетова.

    В конце 1893 года Столетов получает приглашение принять участие в организации IX съезда естествоиспытателей и врачей. Учёный с жаром откликается на это предложение. Во время подготовки к съезду вокруг Столетова собираются все лучшие силы физической лаборатории и физического кабинета. Вместе со своими сотрудниками И. Ф. Усагиным, П. Н. Лебедевым, В. А. Ульяниным учёный прилагает все усилия, чтобы как можно лучше представить на съезде физическую секцию. Строятся приборы, установки. Столетов и его сотрудники собираются показать опыты по получению электромагнитных волн, продемонстрировать последнюю новинку физики — цветную фотографию и фонограф, показать опыты самого Столетова и т. п.

    Три месяца идёт в лаборатории непрерывная работа.

    Александр Григорьевич воодушевляет всех сотрудников своим примером: в Московский университет приезжают представители других университетов. Вместе с сотрудниками Столетова они работают над подготовкой физической секции к съезду.

    Деятельное участие в подготовке съезда принимает и гонимый профессор Тимирязев.

    Период подготовки к съезду ознаменовывается новыми столкновениями Столетова с университетским начальством.

    На заседании комитета по подготовке IX съезда естествоиспытателей и врачей “Некрасов, — записал в своём дневнике профессор Марковников, — восхвалял достоинства ректора, Столетов, выведенный из терпения пошлостями этого господина, наконец, высказал вполне свое мнение о ректоре и затем ушёл, так как Некрасов начал говорить ему просто дерзости. Затем с Некрасовым сделалась истерика, а 24 декабря все члены комитета получили от него тождественные письма, в которых он требовал выражения порицания Столетову на том-де основании, что, выразившись оскорбительно о ректоре, он “задел честь университета”.

    В своём послании Некрасов писал:

    “Во вторник 22 дек. в физической лаборатории университета происходило известное Вам собрание распорядительного комитета по устройству IX съезда русских естествоиспытателей и врачей. По окончании заседания, когда часть членов удалилась, а некоторые члены (из числа профессоров физико-математического и медицинского факультетов) ещё оставались в помещении собрания, беседуя о продолжающемся опасном состоянии университета, заслуженный профессор А. Г. Столетов позволил себе во всеуслышание присоединить при упоминании о ректоре столь оскорбительные и дерзкие выражения, что по чувству приличия я не решаюсь приводить их здесь.

    Находя, что эти выражения, по их буквальному смыслу оскорбительные для чести университета, вытекали, однако, лишь из личного необузданного раздражения, и сохраняя притом чувства искреннего уважения к А. Г. Столетову как к моему учителю. я тем не менее не могу не оскорбляться столь возмутительною неосторожностью его в обращении с тем, что близко затрагивает более всего для нас дорогую честь университета...” Заканчивая письмо, Некрасов грозил, что если комитет не выразит порицание Столетову, то он, Некрасов, сложит с себя звание члена комитета.

    Некрасов рассылает своё послание всем и вся. По мере приближения съезда происки “министерской группы” усиливаются. Реакционная профессура обеспокоена, не вынесет ли Столетов на съезд дело с диссертацией Голицына. На съезд соберутся многие передовые учёные. Реакционеры знают, как эти люди любят Столетова. Пытаясь отвести от себя возможный удар всего съезда, предотвратить обсуждение “голицынской истории”, Некрасов шлёт письмо в комитет по подготовке съезда, адресуя его председателю комитета К. А. Тимирязеву. Некрасов требует запретить обсуждать на съезде вопрос о диссертации Голицына.

    Вот это письмо.

    “Вам без сомнения хорошо известно, — пишет Некрасов, — что в физической секции предстоящего IX съезда русских естествоиспытателей и врачей заявлены некоторыми лицами (например профессором Н. Н. Шиллером) рефераты, относящиеся к диссертации князя Голицына. Вы знаете также, что ввиду ещё нерешённого в факультете спора об этой диссертации есть риск обострения этого спора во время указанных рефератов, что может повести к неблагоприятным результатам либо в отношении условий гостеприимства, либо в отношении достоинства спорящих сторон, связанных с факультетом и университетом. По этим соображениям, мне казалось бы, что правила взаимной деликатности отношений, с одной стороны, лиц, принадлежащих к факультету и Московскому университету, а с другой стороны, гостей, имеющих приехать на съезд, требовали бы, чтобы, по возможности, вовсе не ставить в секциях съезда рефератов и суждений по таким щекотливым вопросам, как не решённый факультетом вопрос о диссертации князя Голицына. Во всяком случае считаю своим долгом покорнейше просить Вас принять те и или другие меры к тому, чтобы отстранить возможность вышеуказанных обострений на съезде, дабы гости и лица, исполняющие долг гостеприимства, не превратились в воюющие стороны.

    В видах охранения деликатности отношений во время съезда я, со своей стороны, буду просить и князя Голицына не выступать с ответами на чьи-либо возражения против его диссертации, предъявленные в заседаниях съезда”.

    Всё это письмо пропитано ханжеством и ложью. “Нерешённый вопрос” о диссертации Голицына! Да он давно уже чудовищно и дико решился, — место, по праву принадлежащее Столетову, было отдано князю Голицыну.

    IX съезд естествоиспытателей и врачей открылся в конце декабря 1893 года.

    Съезд превратился в подлинное торжество Столетова.

    С напряжённым вниманием слушали участники съезда лекцию Столетова. Он горячо, страстно говорил о самых животрепещущих вопросах современной физики. Не меньшее восхищение вызвали и опыты И. Ф. Усагина, П. Н. Лебедева и В. А. Ульянина. С интересом участники следили за опытами, показывающими преломление и отражение электромагнитных волн, и экспериментами с электрическим разрядом в разреженных газах; с восторгом рассматривали цветные фотографии, необыкновенно искусно сделанные Усагиным.

    Рассказывая В. А. Михельсону о съезде, Столетов писал: “Для меня лично съезд был большим триумфом. Я имел удачную мысль — рядом с утренними заседаниями, посвящёнными работам членов, — устроить послеполуденные заседания, для обзора и демонстрации новостей физики. Сюда стекалось столько членов и публики, сколько влезет, и думаю, что многие москвичи записались в члены именно ради этого. Всего было 4 таких демонстративных заседания, всегда при полной аудитории... Всё сошло крайне гладко и красиво, и восторгам не было конца. Особенно отличился Лебедев: его длинная лекция по опытам Герца была мастерски сказана и обставлена”.

    Члены физической секции по предложению профессоров Петрушевского и Боргмана выразили от лица всей секции искреннюю горячую благодарность Александру Григорьевичу “за беспримерную организацию заседании физической секции”.

    Съезд единодушно пришёл к мнению, что физическая секция — лучшая из всех других секций съезда. Подводя итоги работам съезда, Тимирязев в своей речи “Праздник русской науки” сказал:

    “В деятельности секций выдвинулась вперёд одна особенность, встреченная общим сочувствием: это — ряд блестящих демонстративных сообщений и научных выставок. Пальма первенства в этом отношении, по общему признанию, должна быть присуждена секции физики. Благодаря неутомимой энергии и таланту профессора Столетова и его талантливых и энергичных сотрудников члены не одной только секции физики, но и других секций могли познакомиться с рядом блестящих новейших опытов, какие можно увидеть в такой форме разве только в двух-трёх научных центрах Европы”.

    При этих словах весь зал как один человек встал в единодушном порыве, громовые аплодисменты наполнили Колонный зал Дворянского собрания. Две тысячи человек, стоя, аплодировали Александру Григорьевичу Столетову. Несколько минут длилась эта овация, которой передовая наука выразила свою любовь и уважение великому физику, нагло оскорблённому августейшим президентом Академии наук — великим князем Константином Константиновичем. Эта овация была но существу политической демонстрацией, демонстрацией протеста против реакционного разгула, царствовавшего в стране.

    Работа съезда широко освещалась в печати. Даже юмористический журнал “Будильник” откликнулся на съезд. На обложке его январского номера изображены Тимирязев, Столетов и Сеченов, подбрасывающие дрова в костёр, разведённый у подножья снежного истукана с надписью “невежество”. Около этого же костра собрались какие-то с виду почтенные личности. Рисунок пояснялся подписью: “От пламенных речей и огня науки даже невежество начало таять... К сожалению, из членов съезда немногие растапливали костер, большинство только грелись около него”.

    Через несколько дней после закрытия съезда, 7 января, русские физики дали обед в честь Александра Григорьевича Столетова. На этом обеде они поднесли ему роскошный альбом со своими фотографиями, желая засвидетельствовать своё уважение к многолетней славной деятельности Столетова. Все физики России спешат выразить великому учёному горячую любовь и сочувствие. Внимание русских учёных согревает сердце гонимого самодержавием Столетова.

    В письме к Михельсону Столетов, рассказывая о внимании к нему участников съезда, писал:

    “Всё это значительно примирило меня с положением дел... вижу, что Съезд был мне полезен, да и я был полезен Съезду. По правде скажу, мы себя показали и утёрли нос кое-кому”.

фрагмент из главы "Последние годы"
стр. 494

    “Это были последние приятные моменты в жизни Александра Григорьевича”, — вспоминая о съезде русских естествоиспытателей и врачей, писал Соколов. Едва успели замолкнуть рукоплескания в честь Столетова, как учёный получил письмо от графа И.Д. Делянова — министра народного просвещения. Приехавший в Москву министр вызывал Столетова и Марковникова к себе.

    Прочитав донос Некрасова о выступлении Столетова и Марковннкова против ректора на заседании комиссии по подготовке к съезду, Делянов расценил эти выступления как подстрекательство студентов к беспорядкам. Ещё бы, профессора осмелились критиковать начальство!

    На явившихся к нему Столетова и Марковникова Делянов накинулся с гневными речами, заявив, что “если случатся какие-нибудь беспорядки и волнения между студентами, то это может отозваться для вас очень дурно”. Министр угрожал уволить двух крупнейших деятелей русской науки!

    Травля не прекращается. Изощряясь в новых и новых придирках к Столетову, постоянно вызывая его на столкновения, недруги стремятся представить дело так, будто бы Столетов сам является зачинщиком всех “историй” на факультете.

    А. Белый, бывший тогда подростком, составил такое представление о великом учёном. “Я знал: это— весьма опасный атаман весьма опасной тройки”,— пишет о Столетове Белый. “Голова скандалов Столетов, — говорит он в другом месте своих мемуаров. — Факультетские истории, взметаемые Столетовым, сплетались в сплошную “историю” (без начала и конца); Столетов виделся мне охотником крупной дичи, спускающим двух гончих Марковникова и Соколова”. Передавая эти рассказы, Белый пишет, что от “скандалиста” Столетова “профессора пускались в паническое бегство, а декан — Бугаев проявлял чудеса ловкости спасти положение: защитить обиженного от обидчиков так, чтобы не получить удара в грудь клыком Марковникова и чтобы Марковников сам себе не сломал клыка, т. е. чтобы Столетов сам посадил Марковннкова на цепь”.

    Читая мемуары Белого, можно догадаться о крайне тяжёлой, напряжённой обстановке последних лет деятельности Столетова, намного ускорившей его преждевременную смерть.

    Связанный с “министерской группой” как декан, вынужденный подчас поддерживать недругов Столетова, профессор Н.В. Бугаев, будучи человеком талантливым, с умом своеобразным и оригинальным, понимал всё же истинную цену этих бездарных и низких людей, против которых воевал Столетов. Колеблющийся Бугаев не мог не восхищаться талантливостью и смелостью этого противника педантов от науки. “Потом я убедился, — пишет Белый, — что к Столетову отец относился как к драматургу, окрашивающему серые будни “деловых засидов”... Он, как декан, возмущался Столетовым, а как зритель, любовался его молодечеством.

    Отец любил Столетова, любил и Марковникова, и поздней я расслушивал в выкрике с надсадой прямо-таки нежность по адресу буянов:

    — А Марковников со Столетовым опять заварили кашу”.

    Стремясь испортить репутацию Столетову, недруги учёного сочиняли и распространяли ядовитые анекдоты о его преподавательской деятельности, злостно искажая и окарикатуривая смысл вопросов, задаваемых Столетовым на экзаменах.

    “Студенты идут к Столетову не экзаменоваться, а резаться, — пишет наслышавшийся этих анекдотов Андрей Белый, — никакое знание, понимание не гарантирует от заряда; в программе экзаменов профессор настроит ряд ужасных засад, которые способны преодолеть смелость, а вовсе не знание, вопрос профессора:

    — Отчего блоха прыгать не может?

    Молчание — двойка.

    Надо ответить:

    — От абсолютно гладкой поверхности.

    Засада — в каламбуре смешения слов “отчего” и “от чего”, кто поймёт “от чего” в смысле “почему” — получает двойку”.

    Непрерывные придирки, нападки, клеветнические измышления тяжело действуют на Столетова. Преследуемый чиновниками от науки, видящий охлаждение к нему со стороны многих коллег, испугавшихся того, что им за дружбу со Столетовым можно поплатиться, Столетов становится мрачным и нервным. Здоровье его слабеет. Он сразу как-то осунулся, постарел. Много серебряных нитей засверкало на висках. Прежде общительный, он становится замкнутым, почти не показывается на людях. Он уже не ходит в театр и на концерты, его не видят и на факультетских собраниях и заседаниях учёных обществ. Только с небольшим тесным кругом ближайших друзей он по-прежнему поддерживает отношения, только в физическую лабораторию он не прекращает своих визитов, там он бывает ежедневно. Здесь с друзьями, Петром Николаевичем Лебедевым, Алексеем Петровичем Соколовым, Иванам Филипповичем Усаганым, он ведёт долгие задушевные беседы о науке, о жизни, обо всём, что происходит в мире. Только для близких друзей он остаётся прежним Александром Григорьевичем. С ними он может иной раз и пошутить. В ответ на его шутливое письмо в стихах жена его старого товарища К. Рачинского пишет:

    “Я Вам чрезвычайно благодарна за присланное стихотворение. Вы так добры, что подумали о том, чтобы прислать его мне.

    Очень мне было приятно его прочесть; правда, оно удачно, очень мила мысль о почётном конвое из детерминантов, они всегда мне казались стройной колонной солдат. Так пахнуло на меня старым студенческим миром от этих стихов, благодарствуйте очень”.

    Но и в этот мрачный период своей жизни он продолжает служить науке, народу. Запершись дома, он работает над своей книгой “Введение в акустику и оптику”. Этот труд Столетова — великолепнейший образец его творчества. Высокая научность, глубина изложения в этой книге гармонично сочетаются с художественностью и популярностью. Этот труд, вышедший в 1895 году, сразу же нашёл живейший отклик у русской научной общественности. Учитель гимназии С. Ковалевский писал Столетову, посылая ему свою статью, посвящённую акустике:

    “Появлением в свет Вашего блестящего произведения “Введение в акустику и оптику” Вы в очень большой степени облегчили тяжёлый труд преподавателя в средних учебных заведениях, осветив должным светом, между прочим, и те вопросы, с решением которых должен быть знаком юноша, готовящийся слушать продолжение курса физики в университете или другом высшем учебном заведении. Как слабый знак искренней благодарности, позвольте просить Вас принять прилагаемый при сём мой посильный труд, в котором не могли не отразиться те или другие мысли, почёрпнутые из Вашего ценного труда”.

    Александр Григорьевич находит силы и время и на чтение публичных лекций. Он читает, например, лекцию о цветной фотографии на вечере, устроенном обществом по распространению полезных книг. Внимательно следит Столетов и за всем, что происходит в науке. В те годы в науке происходят события, заставляющие Столетова насторожиться...

    С Запада в Россию все сильнее начало проникать новое философское учение — энергетизм. Автор этого учения Оствальд пытался всю картину мира построить на понятии одной только энергии. Материалист Столетов сразу же разгадал, что кроется за хитросплетениями Оствальда. В учении немецкого химика скрывался старый враг Столетова — идеализм. Этот враг теперь выступал в новой, замаскированной форме. Но Столетову был ясен смысл нового учения — Оствальд, в конечном счёте, отвергал материю, старался подорвать основы материалистического мировоззрения.

    Энергетизм был новым проявлением идеалистических течений в физике, уничтожающую критику которых дал В. И. Ленин в своём гениальном труде “Материализм и эмпириокритицизм”. В этом труде Ленин с необыкновенной глубиной вскрыл корни этой разновидности идеализма. Новые открытия в физике — открытие электромагнитных волн, катодных лучей, единства света и электричества и последующие открытия электронов, “весомости” света, радиоактивности — внесли неразбериху в мировоззрение многих физиков.

    Большинство естествоиспытателей стояло тогда на точке зрения механического, метафизического материализма с его ограниченным пониманием материи как вещества. Для тогдашних физиков материя была синонимом вещества. Пользуясь таким понятием материи, нельзя было истолковать многих новых явлений. Факты показывали, что материя как вещество во многих из этих явлений не участвует. Не сумев подняться до философского понимания материи как некоей объективной реальности, существующей вне и независимо от нас, многие учёные стали утверждать, что материя исчезает.

    Подменив понятие материи понятием энергии, Оствальд скатился на позиции субъективного идеализма, для которого внешний мир — это лишь порождение нашего сознания. В своих взглядах Оствальд смыкался с другим немецким идеалистом — Махом.

    В последнем десятилетии прошлого века идеалистические течения стали широко распространяться, особенно в среде западных учёных.

    Но у большинства передовых русских учёных, представителей науки с глубокими материалистическими традициями, идеалистические теории встретили дружный отпор.

    На энергетизм сразу же обрушились Менделеев и Столетов. Столетов считал своим прямым долгом отбить новую атаку на материализм, разоблачить перед физиками реакционную сущность новомодного учения. Разоблачение вывертов новоявленных идеалистов Столетов включил в свою статью “Гельмгольц и современная физика”, посвящённую памяти покойного немецкого учёного.

    Философская часть этой статьи — блистательное завершение целого ряда философских высказываний Столетова. Критикуя энергетизм, Столетов раскрывает свои философские взгляды с особенной глубиной, зрелостью и силой.

    Столетов указывает на недостаточность одного понятия энергии для построения полной картины мира.

    “Закон сохранения энергии, — писал Столетов, — конечно, не исчерпывает науки о явлениях, и встречающиеся иногда попытки изложить всю физику, играя, так сказать, на одной струне, не могут быть состоятельны”.

    Эту мысль он затем подробно поясняет: “Начиная с данного состояния материальной системы, можно представить себе весьма различные в ней изменения, каждое с соблюдением принципа энергии. Чем отличается действительно происходящий процесс от других возможных? И какие данные нужно иметь, чтобы предсказать его течение?”

    Столетов высмеивает Оствальда, декларирующего, что своим учением он выведет физику из её “детского состояния”: “...в образчик того, — пишет Столетов, — как мы будем рассуждать, когда выйдем из “детского состояния”, Оствальд внушает нам, например, что энергия имеет упругость (!) и носится через абсолютную пустоту (!)”.

    Великое мужество надо было иметь, чтобы в эти годы разгула реакции, в годы, когда идеализм, мистика, поповщина насаждались в России правящими кругами, выступить открыто в защиту материализма. Замечательно, что Столетов находит связь между идеализмом Оствальда и той упадочнической литературой, которая стала зарождаться в эти годы. “Такое направление весьма напоминает нам символизм так называемых декадентов, проявившийся в новейшей литературе”, — говорит он — человек, воспитанный на произведениях великих русских реалистов. В своей критике учения Оствальда Столетов близко подходит к критике физического идеализма с позиций диалектического материализма. Некоторые философские положения, встречающиеся в трудах Столетова, в которых он говорит о том, что задача физики состоит в том, чтобы свести все физические явления к механике, объяснить все сложные явления механикой, могут, как мы уже говорили, быть истолкованы, как свидетельство того, что он был сторонником механического, метафизического материализма, еще господствовавшего в естествознании тех времён.

    Но такое заключение было бы превратным. Наиболее зрелые работы Столетова, например последняя статья о Гельмгольце, содержат высказывания, показывающие, что он выходил за пределы механистического мировоззрения. Говоря о сведении к механике, он был далёк от простого отождествления всех физических явлений с явлениями механическими.

    Расширение границ применения механики у Столетова связано с эволюцией самой механики.

    “Ввиду явлений, которые издавна приписывались различным “невесомым”, а теперь сосредоточились на “эфире”, — пишет Столетов, — физика давно уже смутно искала в известном смысле расширить динамические основы... Эта эволюция физической механики принимает теперь более правильный и сознательный характер... Эфир рассматривается как субстанция без инерции — без массы в смысле Ньютона”.

    Столетов считает, что свойства, казавшиеся неотъемлемыми, абсолютными атрибутами материи, на самом деле относительны, что они присущи не всем, а только некоторым состояниям материи. Великий вклад в развитие материалистического миропонимания внёс Столетов. Из этих слов видно, как близко в своём понимании материи подходил Столетов ко взглядам диалектического материализма, утверждающего материальность пространства, как носителя электромагнитных процессов.

    Столетов далёк от мысли свести все физические явления к движению каких-либо частиц, свести к обычной механике. Изобрести механическую модель какого-либо процесса — это заманчивый путь, — ведь тогда всё становится очень наглядным, рисунок законченным. Но такой путь не всегда возможен. Не поддаются механическому истолкованию, например, электромагнитные явления. Попытки создать механическую модель эфира — носителя электромагнитных колебаний — неизменно рушились, вступали в противоречие с опытом. Что же предпочесть: снова пытаться строить механические, подобия, продолжать цепляться за гипотезу о “поперечном движении частиц эфира” или же начать говорить просто об электрических колебаниях, не вдаваясь в механизм этого явления, встать на путь, дающий возможность учением об электромагнитных процессах охватить огромный круг явлений: свет, лучистую теплоту, электрические явления. В статье о Гельмгольце Столетов отчётливо высказывается за второй путь — “законченности рисунка” надо предпочесть близость к опыту, к действительности.

    Он говорит: “Нельзя ли... изучение явления вести путём, который избавлял бы нас от необходимости слишком подробно рисовать гипотетическими штрихами то, что нам неизвестно,— держал бы нас ближе к непосредственным данным опыта? Картина будет не так подробна, в ней останутся пустые клетки, но она будет достовернее, а недостающее теперь может быть вычерчено со временем”,

    Сравнивая статью о Гельмгольце с ранними произведениями Столетова, ясно видишь, какой большой путь прошёл мыслитель в сторону преодоления ограниченности механистического мировоззрения. В этой статье Столетов особенно отчетливо формулирует свои взгляды на электродинамику. Он широко трактует эту науку, эту некую новую “высшую механику”.

    “Обширной механике электричества, постепенно поглощающей едва ли не всю физику, придётся, по-видимому, — пророчески говорит Столетов, — овладеть и химией”. Смысл этого высказывания учёного раскрылся с огромной силой в наши дни, когда наука открыла электродинамические воздействия между атомами и молекулами и внутри самих атомов.

    В этой же статье Столетова содержится замечательная мысль о том, что атомы не есть простые частицы, а имеют сложное строение, о том, что природа развивается от простого к сложному. Столетов говорит, что периодический закон Менделеева свидетельствует об эволюции, развитии химических элементов, в те времена считавшихся неизменными кирпичиками вещества.

* Nec plus ultra — крайний предел (лат.).

** В. И. Ленин. Сочинения, изд. 4, т. 14, стр. 247.